— Товарищи! Братцы! Революция победила! Вся власть перешла в руки Советов! Правительство буржуев упряталось в Зимний дворец. Сейчас идем выполнять приказ военно-революционного комитета — брать Зимний!
Тараканов скомандовал «направо!» и сам побежал в голову отряда, сам повел.
К Зимнему подошли уже к полуночи. Кругом стояли солдаты и матросы, много, все с оружием. Тараканов сходил куда-то, получил распоряжение. И повел отряд по узенькому переулку. Они оказались перед Зимним, но не со стороны площади, а с другой. Здесь тоже было полно солдат и матросов. Тараканов начал пробиваться поближе к бескозыркам. Тут возник в воздухе протяжный крик «ур-ра!»- стоящие впереди побежали. Федор увидел Тараканова, повернутого к нему лицом. Тот махал маузером и что-то громко кричал. Потом тоже побежал. Тут и Федор, зараженный общим атакующим весельем, перехватил винтовку и кинулся бежать следом за всеми, догнал их, передних, и больше не отставал. Слышал только нескончаемое «ааа-а» и сам кричал. Прибежал к Зимнему в первых рядах. Из их отряда никто не остался на камнях, слава богу, обошлось, не пострадали ребята. Через два дня все вернулись на свой корабль. А еще через пару дней двенадцать человек с тральщика выстроились на палубе, и с ними Федор Туланов. Каждому дали бумагу за подписью командира корабля и председателя революционного судового комитета: что такой-то товарищ отслужил честно в рядах… и отпускается домой для продолжения мирной жизни.
К увольняющимся обратился сам Тараканов со специальной речью. Он призывал никогда не забывать ответственное время, в которое им приходится жить, не забывать боевого товарищества и революционного Кронштадта. А еще звал защищать Советскую власть от посягательств. Такое было его последнее слово. Потом он каждому пожал руку и обнял по-братски тоже каждого.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Как и год назад, добирался Федор Туланов до дому на перекладных, попутных. Что царя свергли, людям было уже известно. А вот что там еще, в Петрограде? Как жизнь поворачивается, куда она поворачивается? Чего ждать? Федор знал только одно: власть принадлежит Советам, стало быть, надо кругом выбирать свои Советы депутатов, чтобы не было никакого угнетения. А Советы депутатов — это сам народ, кого народ выберет, тот и править станет. Люди слушали, качали головами: видано ли дело, чтобы народом сам народ управлял?.. Первый раз слышим о такой власти, которая не от бога, а от самого народа. Да ведь кто-то должен и распорядиться… А ежели на коми земле не захотят таких порядков, как в Питере? Мы, может, свое чего удумаем? Федор нередко чувствовал, что не может ответить, слишком много вопросов у людей возникало. Будь на его месте Тараканов, тот, конечно, мигом бы разъяснил, чего с какою приправой едят. А Федор частенько сам замолкал и начинал думать, вместо того чтобы отвечать. Но главный вопрос у него был: ждет ли Ульяна? Обещалась ведь. Да жизнь… она хитрее всякого вопроса. Вдруг да кто-нибудь перешел ему дорогу… вроде того задиры Никиты. Девушку ведь тоже надо понять, орел-то он орел, да где тот орел летает и когда еще присядет на нужную ветку… А синица — вот она, сама в руки просится. И все-то времечко был Федор мыслями в Кыръядине, при Ульяне, а не дома, в Изъядоре, при отце-матери. Грех, конечно, кто спорит, но грех простительный, объяснимый. Сколько ни тянется длинная дорога, но если в одну только сторону править, приедешь рано или поздно. Доехал и Федор, куда его сердце влекло. Приехал к бабушке и снова переполошил всех, опять все забегали, затоптались, но было в той беготне отличие от предыдущей: все понимали, что вот теперь-то Федор насовсем приехал, не на побывку, а пожизненно, навсегда. И он — понимал. За столом выяснилось: в этом году Федор — уже четвёртый, кто с войны возвернулся. Еще весной, перед Пасхой трое кырьяндинских возвратились, недальние бабушкины соседи. Служили вместе, вместе их и отпустили. Один и пожениться успел…
Как только услышал эти слова Федор — замер, дрогнуло сердце, узнав про чужую свадьбу. Но тут же выяснилось, что сказано это было безо всякого намека, имя прозвучало другое. А про Ульяну Анна вскоре радостно ему нашептала: и что любит его Ульяна без памяти, и что даже на посиделки деревенские перестала ходить, как Федор прошлый раз уехал — «как это, говорит, я стану веселиться да плясать, когда Федя мой на войне?». А два месяца назад тот самый Никита сватов засылал, все чин чином, Ульяна сватов на смех подняла и прогнала из дому. Пантелеймон, Панте, брат ее, недоволен тем сватовством, они с Никитой в дружках ходят. Вот она какая, твоя Ульяна.
После этого Федор еще больше разволновался. Приходила ему и раньше мысль — посвататься к Ульяне прямо так, с ходу, не заезжая еще и домой, к родителям. Нехорошо, конечно, без родительского предварительного согласия, но что ж поделаешь, концы больно велики от одного дома до другого. А он уже взрослый мужик: и отслужил, и ранен был, и повоевал, и жизнь видывал… Можно, вполне можно с ним, Федором Тулановым, самостоятельный разговор вести. Почему нельзя — можно. Но до конца так ничего и не решил. Есть же и обычаи. Как себя ни оправдывай, а через обычай переступать тоже ведь грех. Но теперь, когда Анна нашептала ему горячих слов, он все же осмелился. Сейчас же пойдет и заявит родителям девушки: так и так. Ну, не сейчас — немедленно, а к вечеру, чтобы наверняка все дома были. Чтоб не в два приема заходить по такому делу… И еще: бабушку нужно упросить, чтоб с ним пошла. Она заместо его родителей будет и весу придаст его словам и его просьбе.
— Анна, сходи еще раз к Ульяне, скажи ей, пусть вечером готова будет. Федор, мол, с бабушкой свататься придут.
Анна ходила, наверное, целый час. Вот уж трепушки эти девки, надо им столько обсуждать событие, которого еще не было.
Вернулась:
— Ульяна согласная. Вечером ждать будет, никуда не отлучится.
С бабушкой Федор переговорил тут же, не ища повода.
— Бабуля, — осторожно и почтительно обратился Федор. — Ты послушай-ка меня, бабуля. Дело у меня вот какое. Батя мой и матушка далеко, а время не терпит… Спросить тебя хочу, совета, вместо них…
— Спрашивай, золотце, — засветилась радостью бабушка, иссеченное глубокими морщинами лицо ее смотрело ласково.
— Жениться я хочу, бабушка. Помощи твоей прошу и согласия.
— Да ведь что сказать, дитятко. И пора уже. Службу отбыл. Зверя-птицу промышлять умеешь. Молодой да сильный. Отчего ж тебе и пару не выбрать да и гнездо не свить? Всем на зависть жених, Федюшко… Успел ли невесту себе найти?
— Еще прошлый год выбрал, бабушка. Ульяну, дочку Ивана Васильевича, соседа твоего, — открылся Федор.
Бабушка помолчала. Она по-своему прикидывала это сообщение, и лицо ее быстро потускнело, что-то не нравилось ей в этом выборе, или, может, не ждала она встречной радости от соседа…
Проговорила, помедлив:
— Прямо скажу, Федя, выбрал ты очень хорошую… И ладная, и красивая, с характером и с умом девушка. И родители люди хорошие. А как сама-то Ульяна, знает ли?
— Знает, согласна. Год меня ждет. Любим мы друг друга, бабушка.
— Любите… это, Федя, всего дороже. Что же тогда мне сказать, совет вам да любовь, мои родные. Только одно тут, Федя, затруднение. Ульяна ведь молоденькая еще, и что-то её родители скажут?
— Вот и прошу тебя, бабушка, сходи ты сегодня со мной, помоги посвататься.
— Посвататься?
— Да, бабушка.
— Тогда мне переодеться надобно. Вот уже и темнеть начинает… Коли решил, так пойдем, внучек…
Рассказали и тете Насте, куда и зачем собираются. Она тоже разволновалась, стала помогать бабушке. Анну же, которая навострилась было вместе с ними идти, строго одёрнула:
— Дома сиди! Не на вечеринку идут, дело серьезное, нечего тебе там хихикать да базар устраивать. Своих сватов сначала дождись…
Анна надула губы, но послушно осталась дома. Оно ведь и впрямь не знаешь, где и как помешаешь доброму делу…
Вечером, когда Федор с бабушкой зашли в дом Ивана Васильевича, отца Ульяны, они застали обычные домашние хлопоты. Ульяна и мать ее Дарья у печи возились. Отец сидел на передней лавке и подшивал валенки. Бабушка, повернувшись к красному углу лицом, степенно перекрестилась: