Медленно поднялся отец с низенькой скамеечки и начал креститься, кланяясь все той же почерневшей от сажи иконке: «Слава те, господи, слава те, господи…» Затем уж подошел к Федору, прижал его к груди и трижды приложился бородатым лицом к щекам сына.

— Ты уж извиняй, сынок. Входишь в дверь… а я только что думал о тебе. Ну и решил: приблазнилось, не иначе. Садись отдохни. У меня суп из глухарки сварен, погоди чуток, вот на костре разогрею, на воле…

Батя надел шапку и торопливо вышел. Федор в полутьме обвел взглядом избушку. Все как было, все так же, как и три года назад. Да неужели столько времени минуло?… На лавке лежали еще две белки, — Федор сел на отцово место, закончил его работу. Молодая собака вылезла из-под нар, обнюхала Федора и завиляла хвостом, извиняясь за давешнюю непримиримость.

Батя перелил суп из котелка в деревянную миску, положил перед Федором ложку. Видно было: пока он котелок на костерке разогревал, сомнения снова одолели его. Федор перед едой уже не забыл перекреститься.

— В дальней-то дороге небось не без крестика, а? — спросил батя. — Обличье, оно конешно, сильно схожее, да ведь нечистая сила, она… сила все ж…

— Как без него, — успокоил отца Федор, приоткрыл ворот рубахи и из-под тельняшки вытащил нательный крестик. — Это еще мама перед уходом на службу повесила мне. Только цепочку в Финляндии купил, тоненькую, серебряную. Да ведь и тебе подарок оттуда привез. Вот, — Федор отложил ложку, встал, из кармана зипуна вытащил небольшенький сверточек. Развернул его, протянул бате круглую черную коробочку.

— Это тебе.

Отец открыл коробочку, увидел компас.

— Матка? Ладно… Хотя у меня и старый показывает.

— Этот отличается, батя. Вот посмотри, — Федор открыл крышку компаса и заслонил его ладонью от света лучины.

— Но, там что-то даже горит, — удивился отец.

— Это светит конец стрелки, которая кажет север, — объяснил Федор. — А если конец стрелки навести между вот этими двумя горящими точками, да сам станешь лицом в том направлении, то горящая точка справа будет восток, а слева — запад. А это, стало быть, юг. В темноте очень способно…

— Знаю, — коротко поблагодарил отец и положил подарок на стол.

Но недолго выдержал характер, вскоре снова взял компас в руки. Федор ел и улыбался. Уж он-то своего батю знал.

— Выйду на волю, погляжу в темноте… — И вышел.

Зашел обратно, счастливо улыбаясь:

— Эк они в подходящее место этих светлячков загнали, хорошо указывают. Ты бы матери чего привез, сынок. Вовсе без бабьей радости живет…

— Как же, батя, обязательно привез. И маме, и бабушке, и тетке Насте, всем материалу на сарафан. Агнии и Анне дяди Дмитрия — бусы, красивые. А Гордею финский нож, такой нож справный… Да вот он, оказывается, сам там же, где кровь льют…

— Откуда ж у тебя, сынок, эстолько деньжищ? — удивился отец.

— А за три-то года… Копил помаленьку, не без того, батя. Потом такое еще… был в нашей команде один дошлый человек, хороший такой парняга, так вот он подсказал, чего финнам надобно по их, финской, жизни. Когда заходили мы в Финляндию, там по его подсказу кое-какие товары с выгодой обменяли, да. Одно, батя, жаль. Нету больше того хорошего парняги… В последнем бою… осколком… меня в плечо зацепило, а ему, бедолаге, прямо в голову угодило… насмерть.

Отец перекрестился. Опустил голову, посидел молча. Поднял лицо, тихо попросил Федора:

— Покажи.

Федя добрал из миски две ложки супа, доел. Не торопясь, снял с себя рубаху, тельняшку. Повернулся к отцу свежим шрамом. Батя тихонько обвел рубец на плече пальцами, спросил:

— Руку подымаешь — не болит?

— Теперь ничего, терпимо, батя. Врач обещал, все, мол, как прежде будет, не опасно.

— Слава богу, — прошептал отец. И поклонился Николе.

На мягкой лосиной шкуре да под теплым одеялом спать было и не холодно и не жарко — в самый раз. Ночью Федор проснулся, услышал в темноте шепот. Понял: батя молится. За него, Федора. Когда отец рассматривал шрам на плече, немецкий подарок, лицо его невольно исказилось болью за сына, Федор заметил. Теперь он не стал подавать голоса, слушал молитву отца, потрескивание мороза за стенкой — и все это в привычной благословенной тишине родной тайги… Снова уснул. Встали привычно рано. Позавтракали. А собирались уже как рассвело. В лабазе у бати набралось всего: десятка полтора заячьих тушек, два глухаря, три глухарки, рябчиков порядочно, мягкий мешок с заячьими и беличьими шкурками. Все это погрузили в нарты. Туда же положили и ружья. Федор надел лямку, батя охотничьим копьем помог стронуть нарты с места. Собаки большими прыжками обогнали Федора и побежали вперед по лыжне. Отец шел сзади, помогая то подтолкнуть на подъеме, то притормозить на спуске.

Назад, до Кыръядина, Федора везла-провожала Агния. Сама правила, брата к вожжам не допускала.

— Не-е, братишка, по этой дороге я — ямщик… А ты нынче полное право имеешь погосподиться. Да и Машка наша меня признает, послушная. — Агния засмеялась, стеганула слегка кобылу вожжами по крупу. — Но-о, милая, не подводи меня пред братухой…

Но Машка порысит-порысит да и опять поплетется шагом, такая неспешная кобыла. А Агния и не замечает, дает ей волю тащиться, и рассказывает, не умолкая, да Федора расспрашивает, о чем еще хочется ей узнать. Благо в дороге они одни, никто не мешает сестренке поболтать с братом. Федору же до того хотелось побыстрей в Кыръядин! Была бы его воля — он бы и без передышек, без ночевок добрался, только бы не стоять в пути. И уж он бы, конечно, не позволил ленивой кобыле шагом плестись…

Не выходила из головы у него Ульяна, не выходила. И вся обратная дорога была как бы подсвечена мыслями об этой девушке.

Ждет ли, спросит ли, о чем спрашивала перед отъездом? В Кыръядин прибыли вечером, и опять первой услыхала их Анна. Она вышла на крыльцо посмотреть, кто приехал, увидела Агнию, Федора, сбежала вниз по ступенькам. Долго они с Агнией радовались друг дружке. Потом она приветливо прижалась к брату, успев тихонько шепнуть:

— Ульяна тебя вчера целый день ждала, да и сегодня, поди, сто раз спрашивала, не приехал ли? Я чуток погодя сбегаю, скажу ей. Пусть вечером придет, посидит…

— Позови, — тем же шепотом сказал Федор.

— Вы чего там секреты разводите? — подошла к ним Агния.

— Есть у нас тут… Я на минутку к соседям и сразу обратно, — заспешила Анна и побежала предупредить Ульяну.

Ульяна пришла после ужина в одной кофточке и юбке, только накрылась с головой большою шалью: примораживало на улице.

— Добрый вечер… всем, — почтительно поклонилась она.

— Присаживайся, Уля, — ласково улыбнулась Анна. — Проходи.

Бабушка скоро поднялась на печку. Тетя Настя завершила вечерние хлопоты по дому и тоже присела с девчатами, приготовилась сучить шерстяную нитку. Девушки пряли, Анна похваливала Ульяну за мастерство, за тонкую нитку; шутили, смеялись. Федор хотел было пересесть из красного угла, но ему не позволили.

— Нет, Федя, ты уж посиди, посиди, а мы на тебя полюбуемся, как на солнышко в пасмурный день, уж ты в тень не прячься. Уедешь — когда-то снова свидимся…

Федор улыбался и смотрел на них, на женское общество: тетю Настю, Агнию, Анну и Ульяну. Красивое румяное лицо, мягкие русые завиточки волос возле ушей, толстая коса, перекинутая через покатое плечо на грудь, тонкие пальцы, заставляющие вихрем летать веретено и временами громко щелкающие по тонкой нити, — все волновало Федора в этой девушке. Чем дольше смотрел на нее, тем больше хотелось смотреть.

— Давайте, девушки, споем для Феди, — предложила Анна.

У меня была-а лента алая… — спокойным чистым голосом запела Ульяна, песню, вторыми голосами, тут же подхватили Анна и Агния:

Со второго куплета подтянула девчатам и тетя Настя. Куплет за куплетом теряли они и теряли свои ленточки — красную, синюю, желтую и черную, пока не потеряли и милого друга. Спели до конца, посмотрели на Федора: — Вот хорошо как, теперь Федя нашей песни не забудет, для него спето.