Федор вышел. Ну вот, посватался. Ладно. Главное, сказал все, как думал, ничего на сердце не оставил. Недалеко от дома стояла двое. Похоже, его поджидали. Еще не хватало вторую войну тут воевать…
Подойдя ближе, Федор узнал обоих: брат Ульяны. Пантелеймон, и дружок его Никита, тот самый. Не замедляя и не ускоряясь, Федор спокойно шел мимо, готовый ко всему. Панте хлопнул его по плечу, не больно, но и недобро:
— Слушай, матрос. Я на тебя сердца не имею, но два раза повторять не люблю. Ты заруби себе на носу: к нашему дому дорогу забудь. И Улю из головы выкинь. Понял меня?
— Слушай, Панте, — сказал Федор. — Ты хоть и брат Ульяне, а ее судьбою распоряжаться не можешь. Это ты себе заруби на чем хочешь. Ее судьба и моя судьба — это наше с ней дело, понял? И приказывать мне, как жить, не советую. Если не знаешь, как с матросом разговаривать, — спроси вот у этого, — Федор ткнул в сторону Никиты. — Он в прошлом году попробовал.
— Ах, какой храбрый в чужой деревне… Убирайся отсюда, матрос, чтоб духу твоего здесь больше не было. И пару себе поищи там, на Ижме! — Панте зло шагнул к Федору, готовый если не ударить, то хоть крепко толкнуть. Приблизился и Никита. Федор резко остановился:
— Ну вы… оба-два. А ну осади назад. Осади, сказал! С тобой, Пантелеймон, я драться не могу и не хочу — ты брат Ульяны, и ни к чему между нами кровь лить. А ты, Никита, если еще сунешься, я тебе так грабли изломаю, что уже никакая бабушка не поправит.
Голос Федора прозвучал с такой сдержанной злобой и силой, что оба остановились. Федор повернулся к ним спиной и пошел, не оглядываясь, к бабушкиному дому. Нельзя Пантелеймона трогать, даже если он первый ударит. Тут разом можно все испортить и Ульяну с родными поссорить… Только добром, только добром — если любишь. Да и что тут силой доказать можно?
О своем сватовстве Федор рассказал родителям в первый же день своего приезда. Они не удивились и не осудили сына. В его-то годы такие дела мужик имеет право решать сам. Конечно, посоветоваться с отцом-матерю тоже хорошо, но это, как говорится, только долг вежливости. Годы вышли, пора себе пару подыскивать. Опять же, расстояния на коми земле велики, пока туда, пока обратно, пока советуешься, лишний год пройдет… Версты здесь немеряны. А время — оно бежит, бежит, окаянное. Только, как и бабушка, отец с матерью обиделись на такой решительный отказ, который получил Федор в своем сватовстве.
— Что ж теперь, коли не хотят с нами породниться? Чего уж непременно туда лезть? — заворчал отец, — Да начхать…
— Нет, батя. Не начхать. Мне не с родителями ее жить, мне Ульяна нужна. Свадьбу сыграем, тогда пускай себе что хотят, то и думают. У нас своя жизнь будет.
— Вона Лизка Василь Дмитрича подросла, любо-дорого посмотреть. Для нас лучшей невестки и не сыскать, — продолжал отец все так же ворчливо.
— Вам, батя, может быть, и не надо. А у меня в голове только Ульяна. И больше никто.
— Ну вот, незадача… И что же тогда делать, раз не выдают за тебя твою Ульяну? — Отец не спорил и не злился, не тот случай, он только как бы совета у сына спрашивал, чтобы одобрить или отвергнуть готовое решение. И помочь, если нужно, это само собой.
— Выдадут, — со спокойной уверенностью сказал Федор. — Куда они денутся? Только бы Ульяна не передумала. А на них я управу найду. Завтра же уйду в лес. Попрошу у лесовичка одолжить мне маленько своего богачества… Да потом, зимней дорогой, снова съездим. Втроем съездим, я, ты, отец, да и матушка. Втроем, — подчеркнул Федор. — Да с подарками побогаче. Железо и то мягчает, как его нагреешь.
— Мы-то не против, сынок, — включилась мать в разговор. — Да ведь и ты их пойми: жалеют они дочку, как не пожалеть? Такую даль замуж отдавать. Это ж все равно что из сердца вырвать.
— Ну-ну, — усмехнулся отец, — так уж и вырвать… Ладно я тоже не против. Подготовимся и съездим зимой. Правду говорят: не спеша и ольха согнется, а круто возьмешь — и черемуху сломишь.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Кто их считал — богатства коми тайги? Коми пармы… Без конца и края она, наша тайга… Несчетны ее богатства, безмерны…
Да вот, попробуй их взять! Ох, много силушки поистратишь, даже если умелый ты человек. А неумелому в парме и делать нечего. У нас говорят: трудолюбу бобер-соболь сам в избу идёт, по углу дома подымается. Это только говорится, что сам. А поди-ка возьми его, бобра-соболя, в тайге. Ну-ка, ухвати за хвост… Конечно, ленью жизнь не загустеет. Это — так. Но пока до бобра-соболя доберешься, сколько ж раз одежду от пота на костре сушить будешь! Весь — насквозь — от пота промокнешь, вплоть до подметок… Сколько раз бывало — до шалаша или охотничьей избушки доберешься уже ночь-заполночь и, уставший до смерти и голодный как зимний волк, упадешь за дверью, прислонишься к черной от сажи стене, и нету больше сил пальцем шевельнуть. Так и заснешь, не раздеваясь, весь мокрехонький, так и проснешься, сидючи, и не сразу сообразишь, мертвый ты или еще живой, и где это тебя угораздило уснуть, и не в могиле ли ты очнулся, уже закопанный со всех сторон…
Очухаешься, сообразишь себя в пространстве и прикажешь — встать, встать, поесть-подкрепиться, чаю попить, одежду посушить, а главное — зверя-птицу, которую ты сегодня у пармы одолжил, освежевать, натянуть-повесить на просушку, все определить по своим заведенным местам… И вставай, вставай, охотник, сначала себя покорми, потом чаю попей, потом добычей займись, мало ли что устал, если вовремя все не справить — пропадут труды, даром пропадут, так что ты сначала по-доброму все сделай, через не могу, через не хочу сделай, а потом уж, если время останется — доспишь. А завтра, чуть синева обозначится — снова в лес, искать для себя богатства, которое пока, с ногами-крыльями, по лесу бегает, по-над лесом летает, а ты найди в себе силы — догнать-перехитрить-добыть… Да еще надо, чтобы все было сделано с добрым сердцем. Это уж — обязательно. А почнешь в парме злиться, не станешь тайгу уважать… У-у-у, того и гляди — уведет она с твоей охотничьей тропы и спрячет свое богатство, да так далеко спрячет, и так глубоко зароет… ищи свищи потом, хоть денно, хоть нощно, только ты и видел свою добычу. Федор охотился с отцом всю зиму. Отец через каждые десять дней выходил домой, хоть ненадолго. Выносил добычу, а из дому брал хлеб и что-нибудь из домашней снеди. Сам Федор только однажды и вышел из лесу — на Рождество. Другого послабления себе не сделал. Всего-то два дня побыл дома, а почудилось ему, будто пробездельничал целую неделю. И все казалось еще, что терял он, терял нечто большое и дорогое для себя — терял с каждым зря, праздно прожитым часом. И на третий день Рождества собрался в лес. Один. Отец еще оставался дома, много дел у него накопилось: и одежду починить, и обувку, и всякой другой чисто мужской работенки. Собак Федор тоже не взял: при этаком глубоком снеге собаки стали только лишними ртами на охоте. Что могли — до сугробов, — они для него набегали. Теперь до твердого наста дает им Федор полную отставку. Лес не море… Если в море тот же крейсер пашет широким своим брюхом на глубину аж пяти саженей — а через две версты уже никакого следа за ним нету, то в лесу зимою мышь пробежит, а свою роспись оставит. Всякий зверь в тайге, пока живой, рано ли, поздно — пойдет искать себе пропитание. Заяц ли, горностай ли, куница — всякий.
А уж Федор по следу распутает, кто куда правится, кого где искать. Опять же петли-капканы. Они десятками насторожены, день и ночь зверя на прикорм манят. Только не ленись, натирай пихтовыми ветками, натирай это железо, чтобы отбить запах, да сумей найти место половчее, где поставить-спрятать. После Рождества Федор больше охотился с верхней избушки. Сходит с нартами и добычей в свою основную избу в Ошъеле на денек, проверяя по дороге капканы и петли, попарится в жаркой баньке и обратно. В этот день, теперь навсегда памятный, Федор вышел рано. Еще версту не дошел до избушки — стало совсем светло. И видит он: кто-то старую его лыжню будто прокопал поперек… Подошел ближе, и сердце забилось радостно: от ямы на лыжне уходит на север след крупного зверя. Рысь! Вот это пофартило… Легкий холодок обдал плечи, потому что понял Федор, рысь его на лыжне поджидала, укрылась в ветвях сосны и ждала, ждала, но в последний момент смелости не хватило напасть на двуногого… Ах ты, короткохвостая! Где ж ты шастала столько годов? Рысь, конечно, пришла со стороны, раньше здесь она себя не обнаруживала, Федор заметил бы или отец, такие следы только слепой не увидит. Ну, со стороны так со стороны, мы тебя не приглашали, но уж встретим, видит бог — встретим по-царски, это ты будь уверена, рысь. Ого, ничего себе… Да если такими прыжками несется она по глубокому снегу — больше сажени каждый прыжок — сильна… Ну и ну, ну и кисуля… Ну что ж, кисынька, след твой еще тепленький, теперь — давай кто кого. Федор торопливо повесил лямку от нарт на низкий сук, снял ружье из-за спины, заменил патрон на крупную картечь. И — рванулся по следу. Отметил про себя: в снегу кисуля после прыжка увязает по грудь, никак не меньше того. Значит, надо заставить ее подольше вот так прыгать, не давая времени отдохнуть. Когда-нибудь выдохнется, какая ни сильная, а выдохнется. Все выдыхаются. Саженей через сто рысь останавливалась, выжидала и прислушивалась. Потом снова начинала серию прыжков. И снова замирала, слушая лес. Давай, давай, скачи, разговаривал с рысью Федор.