Нет крестьянской работе ни конца, ни края. Только станешь на ноги покрепче — тут она и берет всего, сколько тебя ни есть. И отпускает только — когда вокруг родные горевать начинают, а ты лежишь, спокойный такой, со сложенными на груди руками, в которых колышет легким пламенем свечечка. Так-то. Но надо как бы то ни было — надо поберечь Ульяну.
Как ни привычен человек к постоянной работе, а грех раньше времени вырабатываться… И зародилась у Федора мысль: строить свой дом. Он рассуждал так — как ни хорошо в родительском, а свой дом — это свой. И там ты полный хозяин и работе своей, и отдыху. И распорядку. Глядишь, и Агния замуж выйдет, сестра, ну она, пожалуй, в родном дому не задержится. Уйдет к мужу. Но ведь Гордей вернется рано или поздно. И ему по справедливости жить с отцом-матерью — он моложе — ему и наследовать родительский дом.
Можно было бы повременить со строительством. Отец — мать ласковы с Ульяной, нравится им невестка, довольны ею, нечего сказать. Но как дальше жизнь повернется — кто знает!.. А тут, пока силы есть, пока упрямство в характере на всякое дело держится — самая пора. Дело нешутейное; посоветовался с отцом.
— Что ж, надо тебе строиться, сын, надо, — сразу согласился тот. — Здесь, конечно, родное гнездо. Но поднявшись на крыло, всякие птенцы разлетаются. Слава богу, недалеко и лететь, рядом жить станем… А лес на дом можно прямо за ручьем срубить, за Бадъелью. Ха-ароший там лес стоит. И близко.
Отец говорил обо всем так, словно сам с собой обсуждал строительство нового дома, словно сам об этом думал. А может, и думал. Только первым на разговор не выходил, ждал, когда Федор созреет до такого решения.
— Вот только у кого теперь разрешения просить на порубку? — почесал бороду батя.
— Да уж кто-нибудь разрешит, власть-то теперь своя, — отмел сомнения отца Федор.
— Своя-то она своя… — начал отец, но мысли не закончил, оборвал. Дом — дело серьезное, тут не словами сорить, а дело делать…
В том году, восемнадцатом, тяжелейшем, на коми земле во многих волостях от ранних заморозков погибли хлеба. А в Изъядоре сенокосная пора выдалась на редкость погожей, и Тулановы на своих лугах за полторы недели справились с заготовкой сена. Косить на росу становились вчетвером, косили азартно, старались друг дружке в работе не уступать. И сгребать и стоговать сено на ближних лугах приходила помогать мама. До жатвы времени оставалось еще порядочно, рожь на подсеке была совсем зеленой. Ульяна несколько раз намекнула: пора бы ее родителей навестить, соскучилась, всякую ночь то мать во сне вижу, то отца, то брата. Съездим, Федя?
Федор отпросился у отца.
— А и съездите, проведайте. Ежели сваты с сенокосом не обернулись, хорошо бы помочь, то-то рады будут. Обратно к Ильину дню вернетесь — и ладно будет…
Побывали Федор с Ульяной в Кыръядине. Повидались. Косить помогли. Но главное… Много чего увидели и много чего услышали.
Как вернулись в Изъядор, мужики со всей деревни собрались у крыльца Тулановых: послушать да порасспрашивать Федора. Хоть и невелик Кыръядин, но для Изъядора и он — столица.
— Что прошлый год царя и буржуйское управление скинули, вы знаете, мужики. Ну а теперь того хуже. Нынче в России объявились две армии, белая — эта против Советов воюет, и командуют там золотопогонники, царские генералы. И Красная Армия есть — там рабочие, крестьяне, наш брат, матросы, солдаты, само собой, народ, одним словом. В Красной наверху большевики. И вот, говорят, ба-альшая драка завелась промежду двух армий, белой и красной. Все, говорят, в России перемешано и дыбом поставлено. Думаю, однако, и нас стороной не обойдет… Ну, увидим.
— А чего это у нас в деревне все не Советска власть, а старый староста? — бойко вопросил Васька Зильган, слушавший Федора с полым ртом. — Нам чего ж тут, свою революцию учинять?
Дмитрий Яковлевич, староста Изъядора, сидел он на последней ступеньке, кашлянул, провел рукою по широкой седеющей бороде.
— Да ведь я не своей охотой, мужики. Сами выбирали, всем миром.
— А ты, Федор, часом, не большевик? — спросил Зильган.
— Я — нет, пока не записан. Но власть Советов признаю полностью и сочувствую ей.
— Дак и мы не супротив, — сказал староста и снова погладил бороду. — Придет повеление, и выберем Совет, как не выбрать…
— В Кыръядине уже выбрали. Называют: Совет крестьянских и солдатских депутатов. И, бают, будто везде заведут выбирать, — пояснил Федор. — Скоро, думаю, и у нас объявятся. И станет Совет заместо твоего земского правления, — улыбнулся Федор Дмитрию Яковлевичу.
— Да мы не против, — повторил староста. — Я так понимаю, мужики, земская ли, Советская, а власть людям нужна. Чтоб настоящая была, с умом и силой.
— Слышь, Федя, я тоже хочу в большаки записаться, — опять встрял Васька Зильган. — Кто может записать?
— Запишут тебя, Вася, вдоль и поперек запишут, — посулили из толпы. — Ты, Вася, потерпи, беспременно запишут, потому без тебя большакам — полный зарез…
Мужики хохотнули сдержанно. Ваську-болтуна не любили.
— Еще баяли, будто есть декрет. Чтоб во всех деревнях были комбеды.
— А это чего такое? С чем едят? Это не наш койбедь? — скалил зубы Васька.
— Ты помолчал бы, Вася, — сердито одернул его Дмитрий Яковлевич. — Коли есть декрет — тут не до шуток.
— Комбед это не койбедь, — сказал Федор. — Это будет комитет деревенской бедноты. Защитник, значит, самых бедных.
— Как же это? — рассудительно произнес староста, — Ежели выберем Совет, так на кой тогда комбед?
— Я, Дмитрий Яковлевич, так рассуждаю: в Совет могут выбрать всякого, и того, кто побогаче, тоже, в Совете мужик с умом нужен, — ответил Федор. — Ну а комбед… это как бы постоянная бедняцкая опора, что ли. Поддержка, да. Вот, скажем, по Эжве, слышал я, все посевы морозом побило. И по Вишере тоже. Горюют люди, то терпели голод в надеже на урожай, а теперь как вытянуть?.. Коли этим летом ничего не соберут, как жить-то?
— Да, незадача… — вздохнули мужики.
— Что и говорить, голодом сидеть придется.
— Так вот, — продолжал Федор. — Я комбед так понимаю: он не даст людям с голодухи помереть. Раз такое дело — помочь обязаны, кто имеет возможность. Вдоль рек на открытых полях морозом побило. А у кого на подсеках да опушках леса — у тех чего-нито вырастет. Делиться придется…
— Бумагу надо составить, Россия поможет, — огладил бороду староста.
— Россия нынче сама в большой нужде. Война не шутка. Потому и велят комбеды выбрать. Своя власть не даст помереть с голоду. Что с новым урожаем прибудет, все надо взять на учет. Да миром определить, сколько кому оставить, чтоб безобидно, а лишнее собрать да выручить людей. Свой же народ, негоже своим-то помирать рядом с куском хлеба…
— Кусок-то он кусок, да чужой, — засомневался Митрофан. — А как я не дам излишку? Да и какой там излишек-то… слова одни.
— Как это не дашь? — удивился Федор, для него этот вопрос был яснее ясного. — Из беды как еще и выходить, ежели не сообща, всем миром.
— А вот не дам, да и весь сказ, — подначил Митрофан, но столь серьезно, не понять, шутит ли он. — Не дам. Силой, что ли, отберешь, Федор Михайлович?
Федор смутился. Никак не входило в его планы кого-то запугивать, угрожать кому-то. Тем более кто он — да никто, такой же мужик, как и все. Просто увлекся маленько, и обдуманные свои мысли высказал на нечаянной этой сходке. И получилось, будто он свое или чье-то решение высказал.
— Да бог с тобой, Митрофан, какая сила промеж своими… Досель ничего друг у друга силой не отбирали. Как можно? Да ведь я же так сказал, ну, как понимаю. Я же не себе. Людям. Скажем, у отца моего будет лишку хлеба, неужели голодным не поможем? Разве ж станет он отпираться от божьего дела?
Батя от неожиданного такого поворота кашлянул, строго глянул из-под бровей на сына, разошедшегося некстати.
— Гм, да… оно конешно, ежели что… Рожь на подсеке, слава богу, зреет… и ячмень, само собой… Прижмет людей, ну, поделимся, конечно, было б чем делиться. В копне еще не сено, в скирде еще не хлеб… Завезем в амбары, тогда и разговоры можно разговаривать, да.