Он схватил ее за плечи и принялся трясти, кричать ей в лицо:

— Ты бредишь, ты тогда была обезумевшей, ошалевшей, полумертвой! Не было у тебя никакого желания, ты упала на меня, потому что испугалась смерти. Несколько дней после его смерти ты умирала, умирала, когда он три дня был дома, а потом похороны, все эти люди, православный церковный хор, все это было безумие, мы — католики, а ты пригласила православных попов, думаешь, для меня было важно, кто поет, как поет, только бы пели, только бы все это перешло в звуки, как можно больше звуков, так легче, понимаешь? А ты мне твердишь о каком-то желании…

— Я обожала запах твоих слез, твоего пота, твоей измятой одежды, грязной и мокрой после кладбища. Обожала свою зависимость от тебя. Я воспринимала тебя как свою единственную судьбу, защиту, любовь, потому что ты меня любил, знаю, что любил, я в равной мере была и твоя, и его, потому что и ты принадлежал ему, мы были одно целое, мы втроем, мы вчетвером, если считать и ее, нашу малышку, которая ни о чем еще понятия не имеет, а я… пусти меня, душу мне вытрясешь! Сейчас…

— Сейчас ты жена белогвардейского полковника! А помнишь нашего комиссара, евшего с нами чечевичную похлебку из одного котла, который неделями не выскребался до дна, а когда однажды показалось дно, обнаружили двух крыс! Помнишь голод, не мой, а его, голод комиссара, эх, вот это были комиссары! Все ты забыла. Предала все, и могилу Михала, и наших друзей, с которыми мы делились электрической лампочкой, дровами, чечевицей, одалживали друг другу пальто, чтобы выйти на улицу…

— Я говорю тебе о любви, а ты мне о крысах, о комиссарах, о пальто! Говорю о том, как я упала на тебя, нет, это жизнь моя рухнула, как подкошенная, и упала на тебя. Все остальное было не важно. Еще пожар. Да, пожар. Ты взял меня из-за пожара. Только из-за пожара. В панике. Знаю. Знаю. А потом сказал: «Я возвращаюсь домой». Я сказала: «Мы поедем с тобой». Ты должен был это сделать в первую же ночь, только так была бы засыпана пропасть внутри меня, где все перемешалось, и черное и красное. Ты должен был это сделать в первую ночь, этого я ждала от тебя, это был наш путь, это… Твоя трусость мешала мне говорить с тобой об этом. В панике ты взял меня, потрясенный пожаром, растерявшийся, отчаявшийся, ты, может быть, даже плакал, когда я, как безумная, целовала тебя, и, охваченный новой паникой, сразу же кричал надо мной: уезжаю, еду, бегу, возвращаюсь к жене и детям, к матери и отцу, возвращаюсь. Ты испугался, поэтому так быстро и решил отправиться в свою страну, которую и на карте с трудом найдешь. Ты ведь сроднился со мной, ты был мой, и она, наша малышка, была бы твоим ребенком. А с так называемой своей семьей ты никогда не имел ничего общего, и со своей маленькой страной, маленьким захудалым городишком, из которого никакие дороги никуда не ведут, этой глухой дырой, этим тупиком, куда ты хотел убежать от меня, что у тебя общего?.. И разве ты там выдержал? Да что тебе говорить! Теперь я жена белогвардейского полковника. Я не нуждаюсь в защите. Не нуждаюсь в мужчине, его теле, его запахе. Все это я говорю ради тебя одного. Тебе бы полагалось знать, что в жизни существуют разные пути и человек должен выбрать свой, встать на него и идти. Ты никогда этого не делал. Тебя Михал тянул за собой, как тень. Только тогда, когда после пожара ты обнимал меня, как настоящий мужчина, ты почувствовал свои возможности: перед тобой открылся жизненный путь. И что ты сделал? Струсил. «Я возвращаюсь домой». А что такое дом, спрашиваю я тебя, разве Лариса для тебя дом? А что ты сейчас делаешь? Мне ты можешь не говорить, что нашел семью, дом… У тебя была я и она, дочка Михала, которому ты мысленно поклялся, что будешь заботиться о ней. Ты думаешь, Михал поступил бы так же, если бы случилось наоборот, то есть если бы я была твоей женой и ты бы умер, ведь могло и так получиться, когда мы, помнишь, сидели за столом, кто знал, чьей женой я буду, так вот если бы Михал попал в подобную ситуацию, он все взял бы на свои плечи. Мы были твоей судьбой, я и ребенок Михала… Что же касается меня как женщины, как только Михал умер, я сразу поняла все, я стала твоей в первую ночь после его смерти. И если сейчас со мной белогвардейский полковник, так это потому, что ты от меня отказался. Поэтому не надо мне говорить о большевиках, паспортах, благодарности, комиссарах, тебе лучше их не вспоминать. Ты был когда-нибудь на войне? В каком-нибудь сражении? Михал тоже не был, но он совсем другое дело. Михал был гений, ты когда-нибудь об этом догадывался, гений…

И тут с ней случился припадок. Он никогда такого не видел. Она упала, на губах появилась пена. Он пришел в ужас. Где Курилов? Как его разыскать? Может, позвать соседей? Но знают ли они о ее болезни? Женя билась в судорогах. Казалось, все нутро ее разрывается от этих судорог. Ян принес ей воды, но она так оттолкнула стакан, что он отлетел к дверям. Он пытался удержать ее за руки, успокоить, но она продолжала биться с неослабевающей силой. В этот момент вошел Курилов. Еще заслышав скрежет ключа в замочной скважине, Ян ощутил, как краска заливает его лицо: что подумает этот старый человек при виде его с Женей? Курилов сразу понял, что с Женей.

— Ваш приход, Ян Михайлович, очень ее взволновал, — сказал он, — редко к нам заходите, скучает она без вас.

Ян уступил ему место возле Жени. Курилов сел и, не касаясь ее даже пальцем, стал говорить ей ласковые и нежные слова о ее красоте, уме, говорил он тихо, почти шепотом, но Ян слышал каждое слово:

— Красавица, умница ты моя хорошая, обиделась на Яна Михайловича, голубчик мой, да он придет к нам опять, времени у него нет, любовь моя, просто времени нет, ему ведь надо деньги зарабатывать, заработает много денег и пришлет тебе свежих смокв из Ниццы, медовых пряников из Мюнхена, апельсинов из Египта, изюма из Греции и конвертик, конвертик, Женя, а в конвертике его сбережения для тебя, ведь он от себя отрывает, чтобы тебе послать…

Ян краснел и бледнел, в голове кружилось, он много бы дал, чтобы Курилов замолчал. Между тем Женя успокаивалась, наконец села в кровати, взяла стакан воды и таблетку, поблагодарила, отвесив по-русски глубокий поклон Курилову. Яна словно и не было, словно она его не замечает и раньше не замечала или совсем позабыла, что между ними только сейчас произошла жестокая стычка, результатом которой был припадок.

Поднявшись со стула, на котором он сидел возле окна, Ян попрощался с Куриловым, потом подошел к ней и протянул руку.

— Ну, Женечка, я пошел, напишу из Берлина, мы сейчас едем туда… Что там есть хорошего? Не знаю. Особенных деликатесов там нет, немцы не умеют есть. Но для тебя, Женя, что-нибудь найду, ты же знаешь…

Она, ласково улыбаясь, посмотрела на него и пожелала счастливого пути.

Непомуцкий прошел через освещенную прихожую, открыл наружную дверь и остановился от боли, стиснувшей грудь. «Не могу уйти, не могу уйти!» Повернулся. Пошел назад. В комнате царила полная тишина. Они думали, что он уже ушел… И жили своей жизнью.

Вошел. Женя все еще сидела в кровати и глядела на двери. Курилов стоял у окна. «Смотрит, вышел ли я из дома», — подумал Ян.

Они ждали, что он скажет.

— Что, если я у вас переночую? — сказал он.

Курилов, улыбаясь, подошел к нему с распростертыми руками:

— Ни о чем лучшем я и не мечтал.

Женя удивленно вытаращила глаза.

— Я хотел бы завтра вывести Женю немного на воздух.

— Ей бы это было очень кстати, — сказал Курилов.

— Где Любочка? — спросил я.

— Любочка у моей сестры. Жене необходим отдых. Девочка очень живая. С утра до вечера сыплет вопросами. Жене нельзя много говорить.

— Ты не сказала, что это с тобой.

— Нервы, — сказал Курилов. — Нервы, Ян Михайлович. Нервы. Помните, встречаются у нас в России люди, страдающие падучей? Вот и у Жени то же.

— Она никогда не болела. Женя никогда не болела.

— Это не болезнь, Ян Михайлович, не убивайтесь, я же сказал вам, это случается со здоровыми людьми — вдруг упадут, и все тут. Потом это проходит. А кроме того, здесь климат другой. Мы же северяне.