Михал не принуждал Яна играть в карты. Сам он был страстным картежником, но временами. То играл изо дня в день, а то не мог даже смотреть на карты, словно никогда и в руки их не брал. Вернулся он к своей старой страсти, когда заболел. Яна он никогда не упрекал за то, что тот не играет. «Ян не любит», — оправдывал он его перед гостями. Ян шутил, приносил напитки, любил посмеяться вместе со всеми, но и не мешал, когда на несколько часов наступало молчание. Так он и не выучился играть в карты. Но, шагая через сад к беседке, на ступеньках которой стоял черноволосый Доминик, он подумал, что непременно освоит любую предложенную ему карточную игру.

— Мы научим вас играть в бридж, — сказал Доминик, — у меня есть превосходная книга на немецком языке.

О делах не обмолвились ни словом. Ян было помянул совместную работу, но Доминик отмахнулся рукой и продолжал сидеть в непринужденной позе, раскованно и легко, как тяжелый черный шелк, брошенный на стул. Ян не встречал второго такого человека, который бы умел так расслабляться и отдаваться абсолютному покою.

Было невозможно не слушать Лидию. Было трудно избегать встреч с ней. Постепенно Ян знакомился с обитателями виллы и с удивлением пересчитывал членов большого семейства и многочисленную прислугу, собранную на вилле.

Как может гастролирующий музыкант, сколь бы знаменит он ни был, держать на своем повседневном бюджете столько людей? Большая семья, черный слуга, Моравец, гувернантка, три горничные, садовник, прачка, преподавательница музыки, учительница итальянского языка, наконец, он, пианист-аккомпаниатор. Зарабатывает Урбан только во время концертного сезона. А в гастрольных поездках к ним присоединяется еще импресарио, искусный коммерсант и юрист Шнудерл, без которого Урбан не мог ступить ни шагу. Ян с ним еще не познакомился, но он должен был приехать в Опатию для переговоров о планах на осень.

Лидия рассказывала, что Доминик не разрешает дочерям отравлять молодость тяжелым трудом, губить в школах свой врожденный талант, девочки целиком отдались искусству, музыке, живописи и ваянию. Отец запрещает им много упражняться, чтобы не потерять свежесть своего дарования. Ян никогда не слышал игры детей.

Мы здесь для того, чтобы жить, с веселым возбуждением говорила Лидия, а Ян всякий раз по-новому восхищался ее невиданной красотой. Рыжие волосы живой волной вздымались над белым лбом, потому что голова ее находилась в постоянном легком движении. Это восхищение еще больше отдаляло его от нее, он не желал оставаться с ней наедине. Но Лидии каждый день удавалось задержать его или после завтрака, или после обеда, а случалось, она ловила его и по вечерам в саду, если он не успевал исчезнуть где-нибудь в лесу с Домиником. Иногда он с Моравцем отправлялся на лодке в море или сам уплывал на какую-нибудь прибрежную скалу. Ему казалось, что Лидия преследует его, он сам издевался над собой: зачем этой избалованной красавице его преследовать, чем мог заинтересовать ее бедный пианист, о котором еще нельзя даже сказать, подойдет ли он ее знаменитому супругу, никто не слышал его игры, легкомысленный Доминик заключил с ним ангажемент вслепую. В сущности, думал Ян, как он мог увидеть мои пианистические особенности, почувствовать во мне музыкальную жилку, глядя на меня своими черными блестящими глазами во время короткого разговора в Праге? Доминик как будто нисколько не был заинтересован в том, чтоб послушать его. Проверить. Ян не хотел быть навязчивым. Похоже, Доминик вообще избегал думать о работе. Несколько раз на кончике языка у Яна уже вертелись подходящие слова, немного шутливые, любезные и ни к чему не обязывающие, на которые при желании можно было не отвечать. Но их он тоже не произносил. Всегда на какую-то долю секунды опаздывал и пропускал благоприятный момент. Доминик как будто читал его мысли. Однажды, сидя с ним за столом в саду, вдруг сказал:

— Отдыхайте. Из всех приготовлений самое важное — отдых.

Он не спешил.

Вот почему целыми днями Ян был предоставлен Лидии, от которой скрыться было тем труднее, что у него не было никаких определенных занятий. Ее хаотическая, торопливая, беспорядочная болтовня утомляла его. Она будто бы бросала в него мелкими кусочками драгоценной мозаики, которые он обязан был быстро и точно складывать. Он склеивал ее разорванные фразы, перепутанные воспоминания, доверительные излияния (откуда и зачем такое доверие?), жалобы. С Домиником она встретилась в Будапеште. «Это было как гром с ясного неба. Блестящая виртуозность. Движения. Да еще его такие на редкость темные глаза! Откуда такие глаза у чеха? Они никогда не останавливались на каком-нибудь одном предмете, отдельном человеке из публики, на мне, наконец; он на все смотрел одинаково пламенным взглядом, какой обращал и на зал, безличным, но зажигающим, точно так же, как звучание его скрипки, ее тембр, очень высокие ноты, отнюдь не резкие, но, как иглы, пронизывающие сердце; мне не мешало, что он невысокого роста, и Наполеон был среднего роста, даже ниже Доминика, не так ли, и то, что я выше его ростом, не играло никакой роли, он был красив и обворожителен. Неподражаем во всем! А как он был элегантен, как превосходно держался в любом обществе, даже среди моих соплеменников, аристократов! Я ведь была замужем за графом, но я и самого короля бросила бы ради Доминика. Мы триумфально шествовали по всему миру. Рим, Вена, Прага, Берлин, Лондон, Париж, Америка. Я сопровождала его повсюду, даже беременная. Рожу, ребенка — гувернантке и за ним. Какое было время… Теперь я уже не езжу с ним. Говорит, что я ему мешаю. Не даю сконцентрироваться. Почему же раньше я не мешала? Вы видели детей, никто со мной не разговаривает. Он забыл, что я тоже способствовала его успеху, в любом обществе нас с радостью принимали и не только из-за него, но и из-за меня, поверьте. Из-за меня!!!»

Ян убеждал ее в том, что верит, одновременно озадаченный и встревоженный тем, что думает Доминик о их постоянных встречах и разговорах, зная ее страсть к излияниям; все это ему, наверное, очень неприятно. Между тем, Доминик каждый день после обеда явно сознательно отдавал Яна в распоряжение Лидии и на пороге бросал:

— Когда закончите, мы в беседке.

Ян изучал теорию бриджа и постепенно включался в игру. Партнеры терпеливо учили его.

Ян совсем по-другому представлял себе это многочисленное семейство. Доминик был словно не славянин. Ни разу не повысил голоса, ни разу никого не приласкал. Эти люди были разделены стенами. Каждый носил с собой свою комнату, из которой никогда не выходил. Больше всего Яна ужасало то, что никто из них даже не пытался открыть свою дверь или построить мост к другим. О гувернантке, пользовавшейся таким безграничным доверием и любовью девочек, Лидия говорила как о ненормальной — недавно в саду подняла визг при появлении продавца мороженого. «Убийца, это мой убийца», — а когда его увели, рассказала, смачивая виски одеколоном, что он напал на нее на улице и она едва спаслась. Когда Доминик и Моравец рассмеялись, она обиделась и, оскорбленная до глубины души, ушла с девочками в башню.

Если Яну после завтрака удавалось остаться одному, он играл на рояле или занимался французским языком. Он знал его неважно и хотел усовершенствоваться в этом языке перед гастролями. Свой английский он освежал чтением и удивлялся, как много сохранилось в его памяти с того времени, когда он был в обществе своей англичанки. С Лидией он говорил по-немецки, с Домиником по-чешски. Спустя несколько дней Доминик попросил его подготовить фортепьянное переложение концерта для скрипки с оркестром, который он в то время сочинял. Ян работал по два-три часа в день, довольный, что у него есть конкретное дело и он может уединиться, оградив себя от нежелательных встреч. Лидия за обедом вопрошала:

— Где же вы? Вы настоящий монах. Вечно один сидите в своей комнате!

Доминик явно пропускал мимо ушей ее слова и не только в данном случае. На вопросы ее не отвечал. На слова ее не отзывался. Все, что она говорила, повисало в воздухе. Ян не мог понять, на чем зиждется хорошее настроение, в котором постоянно пребывал Доминик.