Да и место было очень красивым. Эвандра считала, что это было то место, которое должен посетить каждый. Останки Аурелио находились в погребальной нише, а ниши располагались в центральной части кладбища, которая была самой красивой: что-то вроде полого четырехугольника без потолка, четыре стены, которые возвышались к небу, каждая из них состояла из пяти секторов погребальных ниш, и в центре этого пространства — клумба с покошенной травкой, разрыхленная легкими холмиками и тропинками. Вокруг нее распологались лавочки, обращенные к нишам, так что, если правильно сесть, перед тобой был именно твой умерший.
Для своего Аурелио Эвандра выбрала третий ряд — самое лучшее место, потому что оно находилось как раз на уровне глаз и не надо было ни наклоняться, ни брать лестницу, чтобы поставить цветы или погладить фото. Также она получила квадратик земли прямо перед нишей, где можно было посадить розу для своего умершего. Многие так делали — сажали живое растение, чтобы не ставить срезанные цветы, которые сразу же увядали, или искусственные, которые были еще хуже, потому что, казалось, что они совсем не связывают с усопшим: кто-то покупает один единственный раз пластмассовый букет, ставит его в вазочку без воды и больше не думает об этом, он может даже не ходить на кладбище.
В основном Эвандра ходила туда, чтобы ухаживать за розой, удобрять ее, обрезать сухие лепестки, пересаживать ее, когда нужно было. Она носила с собой в сумке мини-набор садовода: грабельки, тяпочку, распылитель. Она немного рыхляла землю вокруг, поливала и гребла.
Иногда розы было недостаточно, тогда Эвандра приносила букетик свежих цветов, чтобы поставить его в специальную вазочку, висящую на мраморной стене: хотя бы два цветочка, собранные по пути, а иногда букет пестрых гвоздик, которые она покупала у цветочницы за углом, эти цветы были ее любимыми. Действительно, какие цветы Аурелио приносил ей иногда по воскресеньям вместе с корзинкой пирожных с кремом? Пестрые гвоздики.
Потом Эвандра садилась на лавочку напротив и разговаривала с ним часами: она рассказывала о своем дне, жарко или холодно на улице, о тех, кто ей звонил и о том, как поживает их дочь Алессия в таком хаотичном Риме. Алессия очень мало звонила, и Эвандра не знала, что и думать, хорошо ли все у ее дочери или это просто такой возраст.
— Да, Аурелио, наверное, это возраст: в 22 года у девочки жизнь бьет ключом, она не хочет часто звонить домой, до матери ей никакого дела — у нее есть подруги, друзья, трактиры.
Эта история с трактирами ее немало задела только потому, что Алессия два или три раза сказала, что они вечером выходили гулять, чтобы зайти в трактир. Эвандра поняла это так, что в Риме принято ходить по трактирам, что это было нормой юношеской жизни, да и что она об этом знала? Может, это было какое-то заведение с названием «Трактир». Но одно даже слово, рифмующееся с «сортиром»[5] заставляло беспокоиться. Может, Алессия скрывала что-то, может, они с Аурелио ошиблись, доверившись и отправив ее в такой большой город как Рим. Но она ничего не говорила по телефону по этому поводу, потому что, спрашивая слишком много, Эвандра потом жалела, ведь все заканчивалось тем, что Алессия ей грубила и бросала трубку.
— Лишь бы она на самом деле не бросала телефон. У нас у всех сейчас есть сотовые телефоны, и достаточно нажать красную кнопочку или закрыть телефон с щелчком, если у тебя телефон-раскладушка. Но ты знаешь, Аурелио, про мою манию к стационарному телефону. Я не знаю, он мне больше нравится, он для меня больше походит на телефон, чем сотовый. Серьезное дело, когда ты дома, садишься и отвечаешь, говоришь, а затем кладешь трубку. Ты с сотовым был современнее меня, Аурелио, ты справлялся даже с сообщениями, а я столько времени трачу, чтобы найти правильные буковки, что потом с моими пальцами случается нервный тик. Даже когда ты нудил с этой историей, что был стар для этого. Это я была старой, Ауре, и ты это знаешь!
Глава 6
Эвандра бывала на кладбище не только, чтобы разговорить с Аурелио или подрезать розу. Ещё чтобы встретить женщин, которые приходили к соседним нишам. Других женщин, которые также почти каждый день навещали своих умерших. Одни женщины. В большей степени жёны, оставшиеся вдовами, но были среди них и дочери, сёстры, племянницы. Они становились подругами. Странным образом, но они подружились. Такая вот дружба — сидеть вместе на одной лавочке или даже на разных, смотреть в сторону своего усопшего и недолго разговаривать с ним. Женщины обменивались губками и материалами для полировки мрамора и медных табличек. Вместе ходили к фонтану за водой. В итоге они знали о жизни каждой: «Как дела у твоего сына?» и «Когда он женится?», «Она хорошая девушка». Также все были в курсе, что внуки одной из них не хотят ходить в детский сад или чья-то старая тётка сломала себе бедренную кость, обсуждали какая дорогая нынче жизнь: «Ты в какой дисконтный магазин ходишь?», «Но это далеко, туда нужно ехать машиной», «Не волнуйся, я подброшу тебя»… Однако никто так никого и не подвозил, потому что они были, так сказать, подругами только в одном месте: они не встречались за его пределами, это было своего рода негласное правило, за пределы которого никто не выходил. Дружба существовала только на территории кладбища между стенами ниш, как будто только там они чувствовали себя защищёнными. Снаружи был мир, где всё по-другому. А внутри хорошо, так как каждая из них потеряла кого-то и их жизни внезапно изменились, стали уродливее, им нужно было продолжать жить хорошо или хотя бы не так плохо.
Например, Лучия Скатарла. Ей более семидесяти лет и весит около ста килограммов, но когда она меняет воду и натирает надгробия, то кажется молнией среди могил. Она потеряла двоих: мужа и младшую дочь, которая разбилась на мотоцикле, однажды приняв предложение друга прокатиться. Он остался цел и невредим, а девушка умерла на месте. Лучия прониклась симпатией к Эвандре, она казалась ей настолько неподготовленной, такой беспомощной. «Разве возможно, что я всему должна учить тебя? Ты совершенно ничему не научилась?» — говорила она ей, когда объясняла, как, к примеру, приготовить макароны с баклажанами, как сделать так, чтобы они не пропитались маслом, от которого набирается лишний вес.
— Тебе не нужно набирать вес, дочь моя, слушай меня! — говорила она ей по-матерински.
У Лучии было семь внуков, которые наполняли её жизнь и всегда рассказывали, что делает один, а что другой. Но её любимицей была Лауретта, чью фотографию Лучия носила с собой и всё время целовала. Когда Эвандра спрашивала, почему она любимица, Лучия отвечала, что нехорошо иметь какие-то предпочтения.
— Эта моя внучка получилась лучше! Она более… более… она лучше всех! Что я должна делать, разве это моя вина?
Ещё среди женщин была Палома Галли Брума. Бразилианка, которая танцевала в пиано-барах столицы и создавала вид, что до сих пор продолжает танцевать, одеваясь даже в зимний период в длинные изысканные платья с кружевами на оборках, будто из тюли, что развевались ветром.
— Ты так одета, тебе не холодно? — говорила ей Лучия по-матерински.
Но Палома никогда не мёрзла, казалось, что она железная, такая сильная. Она была хорошей женщиной. Естественно, она красилась, ей нравилось одеваться провокационно, выставляя напоказ длинные стройные ноги. Такие длинные, что все в городке называли её Пало [6] , вместо Палома. Но мужчин у неё не было, чего-чего, а такого о ней нельзя сказать. Она была верна памяти своего мужа Джузеппе Брума, который смотрел на неё с фотографии, приколочённой к нише: худое лицо, немного впалое, словно лицо голодающего, кожа тёмная, волосы смазаны гелем, в одном ухе серёжка, что было не к месту. Он казался иностранцем, был угрюмым, злился на мир, непонятно из-за чего.
— А чем занимался твой муж? — спрашивали её остальные.