Папа тяжело вздохнул от боли, оттопырив большие пальцы без ногтей.

–… Я дорого заплатил. И сейчас вряд ли пойду без сторонней помощи. События решаются быстрее, чем за часы. Наш побег будет замечен, потому что враг повсюду.

С тех пор, как Хандзо отверг меня, я почти не плакала. Но теперь у краешков глаз собирались слёзы. Горькие, неостановимые, долгие. Первая сорвалась с ресницы и упала на каменную кладку под ногами.

– Они же… они же убьют тебя… Папа!

– Не будь так уверена. – Он улыбнулся, утаивая муки. – Всё будет в порядке, малыш. Просто оставайся в этом обличии, раз мертвецов не воротишь обратно. Дзунпей не позволил бы Горо пропустить всё веселье...

Даже мысль об этом ковырялась у меня в груди, подталкивая завопить. Я не хотела, чтобы папа умирал. И уж тем более не хотелось видеть, как.

– Отныне для Рю удобнее всего заявиться посреди казни. Я не успею с собой ничего сделать…

– А если не будет в порядке?..

– Если они опоздают… моя смерть всё равно не будет напрасной. Я убеждён, что чан ненависти к Коногава почти переполнен. Вероятнее всего, я и стану той каплей, которая заставит её перелиться через край.

Папа поглядел на меня пару мгновений. С особенной нежностью, которая подавляла во мне всякий мятеж, когда я была маленькая.

–Пожалуйста, Нагиса. Будь хорошей девочкой. Оставь меня здесь. Подготовься к выходу на Великаньи Дубы. Быть может, тогда ты сможешь спасти меня...

Даже просто речь отнимала у него силы. Глаза слипались. Спать отцу оставалось всего каких-то пару часов – сквозь боль.

Он не то, что бы не мог бежать, а совсем не хотел того. Как бы я ни старалась, он не сдвинулся бы с места. Не раньше, чем смерть нависнет над ним.

Ничего не будет в порядке. Совсем ничего!..

– Надеюсь, ты знаешь, на что идёшь, – сказала я, смахнув слёзы за раз широкой ладонью. – Я люблю тебя, папочка. Сильно-сильно. Так крепко, что пошла на всё ради тебя.

И пойду дальше!..

– И я люблю тебя, доченька. Так сильно, что готов умереть за тебя…

[1] Речь идёт о «сюдо» (из яп.) – гомосексуальных отношениях между взрослым мужчиной и юношей, которые были распространены в самурайских кругах.

Часть восьмая. Конец Прекрасной Эпохи (8-1)

Глава двадцать девятая. Плоть Апостола

За четыре часа до полудня

Я, Хидео

Веки слиплись. Горо скрылся из виду.

Поглотив его, Нагиса втянул себя в опасную игру. Малейший просчёт со стороны ребёнка – и ему конец, как и мне. Но случившегося не воротить.

Понимание и сожаление пришли часами позже. Тогда уже не оставалось и толи́ки сил, чтобы обдумать это с обыденным глубокомыслием.

Сон брал своё, представляя собой единственную отдушину. Истощённый, претерпевающий боль, я молил судьбу подарить мимолётный покой. Последнее временное забвение.

Вечная душа покинула бренное тело на пару-тройку часов, подпитавших меня силами осознанно встретить последний день весны. О произошедшем вчера я имел неосторожность позабыть вообще. Себе же на зло. Потому как всякий ключ к развязке моей судьбы в первые мгновения пробуждения был незрим, вылетев из головы.

Я судорожно дрыгался в замешательстве, когда меня окатили обжигающе холодной водой. Горло давилось глотками сырого и тягучего воздуха. Замедленное сном кровообращение перестало греть и забегало по жилам с бешеной скоростью, возвращая к жизни, предупреждая об опасности.

Вставший перед глазами самурай, держа ведро наперевес, ни о чём не говорил. Полупрозрачный, мерцающий и серый, как и всё вокруг, воин напоминал призрака. Здесь пролегала грань сна и действительности.

На щёки легли жгучие отпечатки его ладоней, отрезвив окончательно. Такое обращение по-прежнему не поддавалось исчерпывающему объяснению.

Самураю Коногава достаточно было открыть рот, чтобы смятение исчезло:

– Проснись и пой, предатель. Казнь грядет.

Ни малейшего проявления уважения. Просто «предатель». Сознание зацепилось за это слово, как скалолаз за спасительный уступ над пропастью.

Я вспомнил себя. Как и всё сопутствующее.

Язык облепила гнетущая жажда испить хоть каплю воды. Голод кувыркнулся в чреве, запоздало пробудившись. Внутренности свело.

Изодранная в клочья картина собралась, словно время оборотилось вспять. Мой тяжкий путь ползком до места казни, где я убью себя, продолжился.

Приходя в чувства, я молчаливо смотрел сквозь врага передо мной. Однако никто и не ждал, что я буду говорить.

Приспешник сёгуна раздвоился в глазах, потом – ещё. И так, пока меня не окружил целый отряд надзирателей, друг на друга похожих, как близнецы.

Визг вакидзаси: один из них срезал путы, уберегавшие от падения. Два других заблаговременно подошли поближе и, когда почва потянула меня на себя, взвалили вес ослабленного тела на свои плечи.

– Р-раз – и-и взяли!

Пальцы с выдранными ногтями раскраснелись и набухли, напоминая две большие шишки. В них явно попала зараза. Мне помогали идти. Но каждый шаг отдавался неописуемой, тарабанящей болью, заставляя трястись всё тело.

Хотелось кричать, но сил разомкнуть губы и дать волю голосу не доставало.

Дабы отвлечься, я лихорадочно оглядывался, почти ничего перед собой не видя.

Дзунпея рядом не было. Даймё давно разошлись по особнякам в ожидании сэппуку и очередных военных советов. То же самое – тэнно и кугэ – были и испарились.

Самураи, неразговорчивые и угрюмые, протащили меня через всю крепость на самый нижний уровень. К повозке с железной звериной клеткой у главных ворот, что стояли открытыми.

Оттуда я заметил змеевидный каменный мост, который опоясывал холм, державший на себе неприступный оплот Коногава.

Буйная пора Сэнгоку Дзидай по нескольку раз обратила в развалины именитые твердыни Мэйнана. Пожары войны полыхали в Ми́саке, Хо́дэ, Киро́е[1], Фурано и даже в Гёто под самым носом у тэнно. Правители ханов сменяли друг друга.

Один Коногава, однажды завоевав землю Омаского залива, сумел удержать бразды правления. Какие бы военачальники ни пытались взять будущую столицу силой или измором, не сумели. При вторжении в город медвежий капкан смыкал челюсти.

Неся потери тысячами, захватчики грабили Ому, вырезали население и испепеляли здания. Чтобы одолеть Дзунпея, этого не было достаточно – следовало уничтожить замок, не оставив и камня на камне. Тут каждый и запинался, погибая у подножий моста. Их встречали потоки кипящей смолы, ливни стрел, бешеные валуны и рой всадников.

Кто знает, как бы выглядела наша летопись, будь сёгун глупее…

В клетку впихнули чуть ли не пинками. Дверцу закрыли на ключ. Самураи двинулись к конюшням разбирать лошадей.

Двое остались, карабкаясь на козлы. Стали обсуждать близящийся праздник. Что ж, кому – народные гуляния, кому – самоубийство. Подчерпнуть полезные сведения я не сумел и потому не слушал. Просто уселся в уголке, прислонившись к прутьям спиной.

Я ждал, когда мы поедем через весь город на восток, к дальнему из шести холмов – в Великаньи Дубы.

Конный отряд шёл по столице медленно, тесня повозку стенками. Всадники оглядывали улицы, опасаясь, что на них нападут. Страхи были понятны, однако обстановка оставалась мирной.

Город уже проснулся. Его разношёрстные обитатели заполонили дороги, пускай дождь грозился начаться в любой миг: спешили в гости, купить подарки родным, готовились к вечернему запуску минолийских огней[2]. Стража разошлась по местам, следя за общественным порядком и отпугивая мелких преступников.

Низведённый до диковинной зверушки, заключённый притягивал взгляды. Но никто не задавался вопросом, кого это везут и куда. Расступаясь, они просто удивлялись, что в столь радостный день кого-то казнят. Что с них взять?

Как бы я ни выглядел, всем одинаково безразлично. Не их это дело. Злой рок обошёл стороной – лишь это важно. Жаль, ненадолго.

Коротая время, я размышлял о будущем и вглядывался в лица пешеходов. Прогуливались влюблённые парочки, семьи с детьми. Уличные торговцы зазывали народ. Ни одного знакомого лица.