Карега остановился на пороге хижины, и тотчас к Вандже вернулись прежние иллюзии. Он возмужал, окреп, прославился не только в округе, но едва ли не по всей стране. Она испытала от его прихода пронзительную до боли, чистую радость; что-то в ней нарождалось в муках, пробивалось к свету сквозь унылую свалку ржавых обломков.

Кареге тоже на миг почудилось: прошлое вернулось. Он окинул взглядом обстановку в хижине: та же кровать, та же лампа и мебель. Она сохранила все в том же виде, как было при нем. Время остановилось, попало в капкан пространства. Илморог изменился, в нем возникли новые силы, линия фронта стала более отчетливой. Однако, глядя на Ванджу, он не мог не подивиться тому, как она многолика, какой непохожей бывает в разное время, в разных местах и ситуациях. В этом, как он полагал, и заключался секрет ее непреходящего успеха: она умела вызывать симпатии самых разных людей, и каждый видел в ней отражение собственного «я». Карега не сдержал вздоха, сетуя об этом ее загубленном таланте.

— Я вспомнил Ньякинью и ночь, когда мы в первый раз пили тенгету, — сказал он, усаживаясь на давным-давно облюбованный им складной стул.

— Немудрено, — отозвалась она. — Заварить чаю?

— Не откажусь.

Он наблюдал за ней. Ванджа, присев на корточки, накачивала примус, браслеты и бисерные бусы позвякивали в такт ее движениям. Любое занятие поглощало ее целиком, без остатка, и сейчас она была прекрасна. Как такая женщина могла загубить дитя, жизнь? Как могла она торговать девушками! Не ему судить ее, но мрачные мысли без спросу вторглись в голову, развеяв мимолетное восхищение.

— Зачем ты сохранила хижину? — спросил он, чтобы не молчать.

— В память о Старом Илмороге. Вспомни нашу жизнь до того, как трансафриканская автострада рассекла городок надвое.

— К чему ворошить прошлое?

— Тебя словно подменили. Сам, бывало, доказывал, что вчерашний день важен для сегодняшнего, и все такое прочее.

— Верно… но лишь как урок живущим теперь. Иными словами, не следует превращать прошлое в музей. К нему надо подходить критически, без лишних восторгов и черпать в нем уроки для ведущейся сегодня борьбы за настоящее и будущее. Преклоняться же перед ним неразумно. Я и сам этим грешил, но теперь не желаю обожествлять вчерашний день, не ведавший ни асфальтовых дорог, ни электричества. Наша жизнь была тогда сущим рабством в плену у природы.

— Вот ты теперь как рассуждаешь, оратор! А помнится, сиживал у ног моей бабки и других старух и приставал с расспросами: что было тогда-то и тогда-то? Слушал их рассказы, ловил каждое слово точно зачарованный…

— Великая женщина! Горько мне было узнать, что ее сжили со свету. И ты теперь живешь по этому правилу: съешь ближнего, иначе съедят тебя!

Она разлила чай во все те же старые чашки и присела.

— Бабка все твердила, что ты вернешься… даже на смертном одре повторяла… Странно… перед самым концом она послала за мной, и я двое суток от нее не отходила, мы все говорили, говорили. Точнее, говорила она, и я точно заново пережила детство и множество всяких событий. В какой-то момент, положив руку мне на голову, она сказала, отвернувшись к стене: «В твоих глазах и в сердце тоска и скорбь… Знаю я, отчего ты грустишь… он вернется, только боюсь, тебя уже не будет, чтобы встретить его…» Я ответила, что никуда из Илморога не уйду. Она промолчала. Я ждала, что еще она скажет, но бабка не добавила про тебя ни слова… не коснулась ни настоящего, ни будущего, а вместо этого принялась вспоминать деда. Тогда я попросила ее, в который уже раз: «Расскажи, как он погиб».

«Это был настоящий мужчина, — начала бабка, — теперь такие перевелись. Мне ли не знать: он водил меня на поле с просом, и я на себе испытала его мужскую силу. Вместе с ним мы варили настоящую тенгету, а не ту бурду, которой вы с Абдуллой опаиваете народ. Деду не давала покоя память о прошлом и опасения перед грядущим. Объяснял он это тем, что довелось пережить ему еще мальчишкой, на пороге юности. Лишь по рассказам знал он о происшествии на илморогском базаре. Доходили до него вести и о других геройских подвигах, но все они случались в чужих, далеких краях. В то время велись кровавые битвы с чужеземцами — сама знаешь, что все земли и по эту сторону Дагоретти были тогда собственностью отрядов, возглавляемых Ваиаки. Если пересечь Вангиги, оставив хребты Коннанге справа, то выйдешь к Ритхиге, здесь живет племя муниу — оттуда родом твоя мать. Дед слышал о битвах, но думал, что в Илмороге такое невозможно. А вышло иначе. Женщин и детей укрыли в пещерах и лесах. Молодые воины в Илмороге не желали, чтобы их снова застали врасплох среди ночи, они приняли клятву Ндеми и готовы были защищать свою землю и скот. Твой дед спрятался в амбаре, отказался уйти в горы с женщинами и подростками. Он еще не прошел обряд посвящения в мужчин и не мог участвовать в сражении наравне со взрослыми. От обиды слезы вскипали у него на глазах. Он рассказывал мне, что копья наших воинов сверкали в закатном солнце, точно пламя. Смельчаки шли на верную смерть, их косил огонь, с треском выскакивающий из диковинных деревяшек… но отважные воины с боевым кличем продвигались вперед, пока враг не дрогнул и не обратился в бегство… Весь цвет илморогского воинства остался лежать на земле. Дед плакал от своего бессилия… В следующий раз, клялся он… в следующий раз… Но случай представился не скоро, твой дед к тому времени успел состариться и годен был только в подавальщики… Тогда-то ему довелось услышать передаваемую шепотом весть, что в стране по имени Россия крестьяне, взявшись за копья, отбили у врага в бою ружья и прогнали неприятеля прочь. Интересно, русские тоже черные, как мы? И неужто они прогнали европейцев? В английском лагере, где он служил, дед стянул винтовку и поклялся, что уж в следующий-то раз… Но в следующий раз призвали не его, а сыновей. Однако дед припрятал оружие и никому о нем не говорил, даже от меня таился. Он дряхлел, его одолевали сны… земля, скотина… Он рассчитывал увлечь своей мечтой твоего отца, ведь тот побывал на Большой Войне. Другие юноши рассказывали о боевых действиях в Индии, в Китае… Но твой отец сбежал. Это подкосило деда, казалось, его час так и не наступит, а мечты все не давали ему покоя, он метался во сне, стонал. Наконец не выдержал, открыл мне свой секрет… Я советовала выбросить все из головы. Думала, он меня послушается — не тут-то было!.. В наших краях объявился тот белый боров — знаешь, он заставлял людей самих рыть себе могилы перед расстрелом, — хотел дознаться, кто помогает отряду Оле Масаи… Народ согнали на сходку. Боров пригрозил, что преподаст нам всем урок, Его выбор пал на двух юношей. Велел старикам рыть для них могилы, спросил, нет ли добровольцев на эту работу. И такой нашелся… все решили, что твой дед спятил: сам вызвался! От стыда я готова была сквозь землю провалиться, заревела: мой мужчина оказался m поверку женщиной! Он как ни в чем не бывало отправился за своим заступом. Значит, все его мечты — от старческой немощи и слабоумия. Все смотрели вслед, пока он семенил к хижине… Вот он зашел в амбар и появился с чем-то вроде лопаты на плече… Женщины заголосили, проклиная его… Я решила смыть с семьи позор, помешать предательству. И вдруг… никогда не забуду этой минуты… он схватил лопату наперевес, и оказалось, что это вовсе не лопата, а «секрет», что хранил он все эти годы, и навел винтовку на белого борова… Мы видели, как задрожал белый, и ждали щелчка… Жаль, тебя там не было… Я гордилась дедом, так гордилась… Мне не стыдно было смотреть людям в глаза… Но выстрела мы не услышали. Осечка… Винтовка давно вышла из строя. Дед несколько раз нажимал на крючок, да все без толку. Его схватили и повесили. Он ни о чем не жалел, не просил о пощаде. Настоящий мужчина, воин мой…»

Ночью бабка умерла… я никогда не забуду ее последних слов, радостных и гордых. «Я иду к тебе, мой воин…» — шепнула ока, и глаза ее закрылись.

Карега явственно представил себе все, словно сам был очевидцем героической гибели деда, сдержавшего клятву юности, принесенную еще в прошлом веке.