Он не поверил своим глазам! Наверно, все это игра воображения, еще один солнечный удар… Алые языки пламени плясали над крышей заведения Ванджи. Абдулла на миг точно врос в землю. Но тут из горящего дома до него донесся леденящий душу крик. Он заторопился вперед что было мочи, злясь на себя за то, что не может бежать. Из соседних домов высыпали люди и пробежали мимо, обогнав Абдуллу. Когда он подоспел к полыхающему дому, толпа бездействовала, спорили о том, что предпринять, с чего начать. Он — Абдулла, и память о его подвигах жива в лесах Лонгонота и на склонах горы Кения; он умел находить выход из безвыходных, казалось бы, ситуаций. Разбив своей клюкой оконное стекло в гостиной, он запустил внутрь руку, поднял шпингалет и, подтянувшись на подоконнике, ввалился в комнату через распахнутые створки. Он передвигался на ощупь, выставив вперед руки, пока не наткнулся на чье-то тело у самого порога. Снова замахав наугад руками в удушливом дыму, нащупал дверную ручку, повернул ее и потащил через огонь и дым бездыханное тело, не зная даже, кого спасает. Это мог быть Кимерия или одна из девиц — Абдулле было все равно. Упав на четвереньки, он передвигался ползком, с трудом увертываясь от огненных сполохов, пока не очутился снаружи, и тут же лишился чувств. Толпа, поливавшая стены водой в тщетной попытке справиться с огнем, оттащила их обоих на безопасное расстояние.

На десятый день ареста в камеру к Абдулле ворвался следователь. С первого взгляда было ясно, что он не в духе, а у Абдуллы на сердце были покой и безмятежность, готовность к любому исходу. На всех предыдущих допросах он ничего не утаивал, за исключением самых интимных подробностей. Следователь, не тратя времени на церемонии, сразу перешел к делу:

— Мистер Абдулла, вы до сих пор давали весьма правдивые показания и даже сами предлагали дополнительную информацию. Вы не скрывали своей ненависти к Кимерии, вашего намерения лишить его жизни, показали мне нож и спички. Я тоже буду с вами откровенен. У меня возникло чувство, будто вы кого-то выгораживаете по причинам, известным вам одному. Сейчас я хочу задать вам еще несколько вопросов.

— Мне нечего скрывать, никого я не выгораживаю. Я сказал вам все.

— Прошу вас мысленно вернуться назад, в недавнее прошлое. У вас бывали тайные встречи с Карегой в хижине Ванджи?

— Нет, ни там, ни где-либо в другом месте. У нас с Карегой часто выходили стычки, особенно с тех пор, как он возвратился после пятилетнего отсутствия.

— Вот как! В чем же вы расходились?

— Мне казалось, что он слишком уж верит в союз рабочих и мелкого крестьянства, забывая о безработных и мелких торговцах. Я высказывал ему свое мнение — земля должна принадлежать всем, банки обязаны без проволочек предоставлять ссуды беднякам. Нельзя допустить, чтобы промышленные предприятия находились в одних руках — словом, я за справедливое распределение богатств. Но Карега обычно возражал, что ссуды лишь ускорят разорение мелких хозяев и фермеров, что рабочий класс, как общественная сила, приобретает все большее влияние, что будущее за ним…

— Любопытно… Но оставим лекции до другого раза, когда времени у нас будет побольше, и вернемся к тому, что происходило за неделю до поджога. Посетили вы тогда Ванджу или нет?

— Я был у нее.

— В публичном доме?

— Нет.

— Где же?

— В хижине.

— И Карега был у нее в тот вечер?

— Нет… не знаю… я не спрашивал…

— Нельзя ли пояснее?

— Ну… я искал встречи с Ванджей по причинам, которые… словом, мне необходимо было с ней повидаться. Но на пути к ее заведению я столкнулся с Карегой. Поздоровались, он спросил, где я собираюсь провести вечер. Я ответил. Он сказал, что Ванджа в хижине, но мне не пришло в голову спросить, откуда ему это известно.

— Понятно. О чем вы говорили с Ванджей?

— Ну… это… дело личное.

— Интересно. Весьма интересно. Почему вы раньше умолчали об этой встрече?

— Полагал, что она не имеет для вас значения. Повторяю, разговор носил частный, сугубо частный характер.

— «Личный», «частный»! — Следователь не выдержал, сорвался на крик, заметался по тесной камере. Внезапно остановившись, он впился глазами в Абдуллу.

— Карегу покрываешь?

— Я не… Никого я не покрываю.

— Никого? Посмотрим! Надзиратель, микстуру ему!.. — Следователь выскочил в коридор и зашагал к камере с красными стенами.

4

Лишь на десятые сутки Ванджа кое-как оправилась от потрясения, исчез животный страх в глазах, реже случались видения огня и дыма, она уже не вскрикивала: «На помощь, горим, пожар!» Нервное потрясение, ожоги на руках и бессонница совершенно вымотали ее. Только на двенадцатый день врачи допустили к ней следователя.

Он был уверен, что близок к разрешению загадки, и намеревался без проволочек докопаться до истины. Он уже знал немало: Ванджа, например, специально зазвала к себе в тот вечер Мзиго, Кимерию и Чуи, отпустив сторожа и своих девиц до утра, теперь еще Абдулла показал, что она и его пригласила! Но зачем ей было сжигать свой бордель? Да и сама едва уцелела… Совершенно очевидно, что дрожь и страх, все еще гнездящийся в ее глазах, непритворны. Он заговорил с ней мягко, участливым тоном.

— Скоро вы совсем выздоровеете. Не надо расстраиваться и горевать. Мы докопаемся до самой сути и непременно схватим преступников. Кое-что нам уже удалось сделать. Осталось каких-то два-три недостающих звена. Вы наверняка могли бы нам помочь.

— Мне бы лучше не вспоминать той ночи. Но раз уж это необходимо, то хотя бы дайте мне еще какое-то время, пусть затянется душевная рана.

— Сожалею, что разбередил ее, но… видите ли, дело весьма серьезное. Тут и поджог, и убийство. Вам не приносили газет? В стране напряженная обстановка, за этим стоит политика. Так что вы поймете меня — при всем желании не могу вас пощадить и избавить от неприятной необходимости припомнить кое-что. Особенно меня интересуют два вечера…

— Продолжайте.

— Во-первых, вы сами кого-нибудь подозреваете?

— Нет… никого… Ни теперь, ни раньше.

— Что вы хотите этим сказать?

— Пожалуй, это к делу не относится… пожары, точно проклятье, преследуют нашу семью. Моя тетка погибла при пожаре. Я ушла из бара «Болибо», потому что комната, которую я снимала, сгорела дотла. Словом, вся моя жизнь — из огня да в полымя…

— Вот как! Скажите, за неделю до последнего несчастья Карега к вам не приходил?

— Приходил, я сама за ним посылала.

— Встреча произошла в вашем заведении?

— Нет, в моей хижине.

— Абдулла при этом присутствовал?

— И да, и нет.

— То есть?

— Первым пришел Карега. И лишь после его ухода Абдулла… странное совпадение.

— Вы о чем? Не соблаговолите ли объяснить? II Карега, и Абдулла наотрез отказались отвечать на вопросы, относящиеся к той пятнице, — твердят, что их привело к вам личное дело. Но вы-то понимаете, что даже самое сокровенное не может быть дороже и важнее, чем выяснение истины.

— Они так говорили? Дело и впрямь личное, но особых причин утаивать его нет.

Все же, когда Ванджа решилась рассказать о той пятнице, она поняла, что многого не скажешь, и остановилась лишь на основных фактах, опустив интимные подробности. С юности она привыкла иметь дело с полицейскими и знала их маниакальное пристрастие к самым, казалось бы, незначительным деталям, особенно когда уже имели заранее построенную версию, пусть насквозь ошибочную. Кроме того, Абдулла и Карега могут заупрямиться и навлечь на себя неприятности из-за пустяков. По ходу рассказа она кое-что подправила. Важно чувствовать, о чем говорить можно, а что следует опустить.

Но для нее самой оставалось загадкой, почему она позвала Карегу в тот вечер, и еще более необъяснимо — почему выбрала для встречи хижину. Возможно, причина в неостывших воспоминаниях об их былой близости или же в нежелании задеть его чувства: обстановка публичного дома могла покоробить Карегу. Она стерла с губ помаду, сняла парик, из украшений оставила только простенькие бусы и браслеты на запястьях. Она ждала его, и сердце учащенно билось. Ванджа поразилась тому, что еще не утратила способности на такие чувства, ей привычней было волноваться из-за денег, текущих в руки, из-за удачной сделки, хитроумной аферы, ее радовало умение читать чужие мысли, точно раскрытую книгу, знать, каким слабостям соперника потрафить, как расположить его лестью и ложью. Ее будоражило каждое подтверждение собственной расчетливости и проницательности. В остальном же — она была уверена — ее тело и душа мертвы для эмоций.