«Иосиф рассуждает точь-в-точь как Карега», — подумал Абдулла, но промолчал. История — точно танец на огромной сцене господа. Каждый из нас проводит до конца ту партию, что ему отведена, и уходит со сцены, уступая место новым танцорам. Они моложе, талантливее, у них больше выдумки и мастерства, они выполняют сложнейшие пируэты, но и их в свою очередь сносит огромная волна, освобождая сцену для следующего поколения, и танец продолжается, достигая такого совершенства, такой изощренности, о которых раньше не приходилось и мечтать. Пусть так все и идет. Его время позади, остаток жизни он обречен коротать жалким разносчиком фруктов, едва сводящим концы с концами. Но у него есть основания для гордости — он спас жизнь человеку, в то время как шел отнимать ее у других. Лишь бы Ванджа была жива и счастлива и хоть изредка думала о нем…

4

За день до суда отец, мать и жена Муниры в сопровождении преподобного Джеррода получили свидание с обвиняемым. Разговор не клеился, трудно было найти приличествующую случаю тему. Мунира разглядывал отца: несмотря на свои семьдесят пять — вся история колониализма в Кении прошла на его глазах, — он еще крепок, ладен, пышет здоровьем. Интересно, что он думает об этом мире? Ведь он родился еще до прихода англичан, был свидетелем упадка и краха феодальных династий и родовых вождей, помнил первое проникновение миссионеров, строительство железной дороги, первую и вторую мировые войны, восстание «мау-мау», потрясения первых лет независимости — гибель от руки убийц Пинто, Мбойи, Кунгу, Карумбы, Д. М., заточение Шикуку и Серони, принятие присяги во имя совместной защиты собственности — что же думает отец обо всем этом? Мунира справился о здоровье братьев и сестер таким равнодушным тоном, точно между ними не было кровного родства. В самом деле, при нынешних обстоятельствах родственники его мало интересовали.

— А дети где? — Этот его вопрос смутил посетителей. Мунира нахмурился. — Не хотите им показывать отца-неудачника?

— Что ты натворил? — Его мать не выдержала, сорвалась, нарушила табу. — Как только ты мог?

Преподобный Джеррод поспешил изменить тему:

— Подумать только, все это время ты был здесь, а я даже не знал… Ведь я мог бы помочь.

Мунира остро ощутил витающее в воздухе лицемерие, вспомнил едва ли не с благодарностью грубоватую прямолинейность инспектора Годфри, который, уж во всяком случае, не скрывал, кому служит.

— Вернись на стезю… обратись к свету… — язвительно, нараспев произнес Мунира, вставая с койки. Шалость и злость одновременно обуревали его.

Родственники переглянулись, только Ваверу — его престарелый отец — держался особняком и, казалось, витал мыслями далеко в прошлом.

— А ты, отец… — В голосе Муниры зазвучали властные нотки.

— Слушаю тебя, сын мой.

— Позволь задать всего один вопрос. Помнишь, в пятьдесят втором ты отказался принести присягу «мау-мау» во имя африканской родины и свободы?

— Разве это имеет отношение?.. — Ваверу осекся на полуслове, не поддаваясь сатанинскому искусу.

— А вот в шестидесятых годах, уже после провозглашения независимости, ты дал клятву — присягнул содействовать расчленению страны, разобщению кенийского народа и защищать богатства, доставшиеся горстке людей. Почему ты поступил так? Почему вторая клятва оказалась для тебя приемлемой? На колени, старик, вымаливай у господа прощение! В глазах всевышнего нет ни бедных, ни богатых. На небесах не существует племенных различий. Все, кто покаялись, равны перед богом. И вы тоже, преподобный…

— Что он вбил себе в голову?! — испуганно закричала мать Муниры.

— Однажды к вам в Блю Хиллс пришли люди из Илморога…

— Что-то не припомню такого… — Священник не догадывался, куда Мунира клонит.

— Вспомните засуху. Среди них был один калека.

— Ах… да-да… верно.

— И я был с ними. Вы прогнали нас, отказав в глотке воды и куске хлеба.

— Я понятия не имел… если бы я знал… мне и невдомек было… но…

Мунира кашлянул, прочищая горло, и театральным жестом обвел посетителей:

— Так-то вы следуете закону господа единого? «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть, жаждал, и вы не напоили Меня, был странником, и не приняли Меня, был наг, и не одели Меня, болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! Когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную».

Родня ушла, оплакивая пропавшую душу. В англиканской церкви Илморога они опустились на колени и усердно помолились за Муниру.

— А всему виной «возрожденческие» секты, — с грустью изрек преподобный Джеррод, — сеют веру в свою причастность воле всевышнего и его чудотворным делам. Слишком много на себя берут. Пора их запретить.

— Именно, — поддакнул отец Муниры.

Но думал старец в этот момент о Кареге и Мариаму, о том, как через своих сыновей женщина дважды покарала его. Пожалуй, это ему в наказание за грехи… ведь он помышлял о прелюбодеянии, плоть наша слаба. Но где же справедливость ведь он вовремя одумался. И в любом случае чистосердечное раскаяние должно зачесться. Потом он подумал о любопытном совпадении: Каджохи, который в двадцатые годы продал Ваверу землю Кагунды, а затем затерялся где-то в Рифт-Вэлли, теперь вновь объявился — совсем уже старик, почти слепой — и обратился за помощью. Мистер Эзекиель Ваверу, имевший обширные связи и множество друзей, пристроил Каджохи в богадельню при городской церкви… «Неисповедимы пути и чудесны дела господа», — пробормотал Ваверу. Он знал теперь, в чью пользу составить завещание…

5

Карега встретил новость, не изменившись в лице, однако, несмотря на все попытки сохранить самообладание, все же прослезился. Он ослаб от побоев, пыток электрошоком и душевных терзаний. Все можно было вынести, но это известие… Матери не стало, она умерла… Умерла! Никогда он больше не увидит ее! Так он и не успел хоть что-нибудь для нее сделать… Всю жизнь безземельная батрачка гнула спину на европейских плантациях, на фермах отца Муниры; в последние годы соглашалась на любую работу, лишь бы ноги не протянуть от голода. «За что, за что? — стонал Карега. — Ничего я не смог и не достиг». В приливе бессильной ярости он стукнул кулаком по стене камеры. Сколько их, таких Мариаму, в Кении, во всей неоколониальной Африке! Сколько женщин, мужчин и детей томится под гнетом империализма! Двое суток он не притрагивался к пище.

На третий день тот самый надзиратель, от которого Карега услыхал про кончину матери, снова отворил дверь камеры.

— Мистер Карега, к вам посетитель. Можете выйти в коридор. Мистер Карега, я… мы хотим вам сказать… несмотря ни на что… кое-кто из нас вам благодарен… вы боретесь за нас, простых тружеников… мы с вами заодно. Только вот помалкиваем пока. Детей кормить надо.

«Боретесь за тружеников», — повторил про себя Карега. Его мать всю жизнь обрабатывала землю толстосумов; какая разница, какого они цвета, белые, черные или коричневые! Все паразиты — сосут чужую кровь и пот, невзирая на родство и языковую близость. Земляки! Мать даже не заикалась о своих правах, никогда ни на что не жаловалась, уповая на господа — он, мол, наведет порядок, когда сочтет нужным. И вот ее не стало, она так и не дождалась божьей справедливости. Всю жизнь трудилась, а умерла ни с чем. Неужто Ванджа права: съешь ближнего, иначе съедят тебя?!

В конце коридора он заметил девичью фигурку. Кто бы это мог быть? Карега приблизился к загородке из колючей проволоки, и лицо девушки показалось ему смутно знакомым. Вспомнил: он видел ее на фабрике, она сортировала семенной ячмень, из которого варили тенгету, раскладывала зерна на солнце для просушки. Держалась робко, застенчиво.