«Ты копия матери в молодости», — произнес он несвойственным ему мягким голосом. «Отец, — подумала она, — наверно, тоже жалеет о времени, когда любовь друг к другу объединяла их». Яркий солнечный лучик осветил эпизод ее детства, когда, сидя на отцовских коленях, она слушала его песни; его тогда еще не обуяла жажда наживы. Сердце Ванджи оттаяло, потянулось к отцу. Ей захотелось попросить у него прощения, поделиться своими неудачами. Он снова вскинул на нее глаза и прошептал: «Дай мне денег, двадцать или хотя бы пять шиллингов». Она полезла в сумку и заметила, как расцвело при этом его лицо, а высохшие руки задрожали от нетерпения. Он принялся расхваливать ее на все лады, твердя, что всегда в нее верил, знал, что на старости лет она будет ему утешением. Жаловался на мать — та, мол, его разорила, обобрала до нитки. Да и не только она — все в Кении словно сговорились, чтобы лишить его своего, кровного. Ему не на кого уповать, кроме дочери. Неожиданно рука Ванджи, уже вытаскивавшая купюру из сумки, застыла в воздухе. Значит, только деньги, все равно где добытые, могут оправдать ее в глазах отца! А она-то думала… Ей не вернуть родительской любви, не видать отцовского благословения, не обрести доступа в родной дом — эти вещи за деньги не купишь! «Нет у меня денег!» — крикнула она и щелкнула замком сумочки. Тогда его точно прорвало: посыпалась ругань — он всегда знал, что от его детей не будет проку… Ванджа, рыдая, добежала до ближайшей пивной и в одночасье спустила все, что у нее с собой было. Позднее, узнав о смерти отца — он умер от рака, — она и слезинки не пролила.

Она лежала на кровати в старой хижине, и перед ней проносились тени прошлого, которые ничем не вытравишь из жизни, из памяти. Ей хотелось начать все сызнова, жить в чистоте — иначе не было смысла в ее чудесном избавлении. Она точно родилась заново, прошла крещение огнем. Подумать только — Мунира и Абдулла дважды помогли ей избежать смерти, им она обязана тем, что получила еще одну возможность, последний шанс. Может, ей теперь наконец улыбнется счастье? Но ничто до самой смерти не изгладит из памяти пережитого в тот миг ужаса. Откуда только взялась решимость сделать то, что она сделала?

Раздался стук в дверь. Кто бы это мог быть? Снова стук, дверь распахнулась, и…

— Мама! — У Ванджи перехватило дыхание.

— Дитя мое… снова пожар! — запричитала сильно сдавшая старушка. Они поплакали в обнимку, облегчили душу. — Я только через месяц узнала. Третьего дня случайно услышала — от чужого человека!

К ней зашла соседка и принялась расспрашивать о здоровье Ванджи — оправилась ли она после пожара. У матери колени задрожали, лишь вера в милосердие и безграничную справедливость Христа помогли ей устоять на ногах.

Несколько недель мать и дочь провели в разговорах, стараясь по возможности не касаться прошлого, не позволить ему выплеснуться наружу. Лишь одну вещь обсудили они во всех подробностях — почему обе отказались участвовать в «чаепитии». Видно уж, никому не дано избежать своей участи, решила Ванджа. Должно быть, жизнь вся состоит из ошибок. Когда понимаешь свою ошибку, мечтаешь начать все сначала. И тут она почувствовала, что не вправе скрывать свои страхи и надежды от старой женщины:

— Сдается мне… кажется… я жду ребенка. Да что там, я уверена, что это так, мама!

Старуха несколько секунд молчала.

— Чей он? Кто отец?

Ванджа потянулась за угольком и более часа самозабвенно водила им по картону. Волны неведомых дотоле чувств внезапно захлестнули ее, точно приподняв над землей. На картоне стали вырисовываться чьи-то очертания. В наброске было некоторое сходство со скульптурой, которую Ванджа видела давным-давно в доме адвоката в Найроби. В нем угадывались также черты Кимати в минуты радости и веселья, печали и ужаса. У фигуры была одна нога. Закончив рисовать, Ванджа испытала несравненное спокойствие, глубокую уверенность в своих силах и новых возможностях. Она протянула рисунок матери.

— Кто?.. Кто это?.. Какая боль и мука на лице, и при этом почему-то смеется!..

3

Сидя у порога своей лачуги в Новом Иерусалиме, Абдулла беседовал с Иосифом. Подросток превратился в стройного юношу. На нем была опрятная школьная форма — рубашка и шорты цвета хаки. На коленях — раскрытый роман Сембена Усмана «Тростинки господа бога». Яркое солнце припекало илморогскую землю, усиливая запах мочи и гниющих отбросов, долетавший с помойки. Но обоим это было нипочем — и не к такому зловонию привыкли. Иосиф уверял, что обязательно выдержит экзамены, его мечта — перейти в школу высшей ступени, но надежды на это никакой, он даже не подал заявления. Абдулла думал о другом: какое счастье, что ему удалось спасти Ванджу! Только вот как ему теперь быть? Кто бы мог представить, что Мунира окажется способен на такое!.. Абдулла еще не решил: восхищаться ли учителем или же сердиться на него, возмущаться угодливостью и трусостью либо превозносить его отвагу. В конечном счете Мунира совершил то, о чем Абдулла только помышлял, да вот смелости не хватило… Иосиф тем временем твердил свое:

— Очень, очень странно. Разве не удивительно, что Чуи погиб именно в такой момент?..

— Что в этом странного? — не слишком вникая в суть, спросил Абдулла, но ответ Иосифа насторожил его.

— Потому что учащиеся как раз готовились нанести ему удар.

— Удар? Вам-то чем он насолил?

— Чуи фактически управлял Сирианой, хотя вечно торчал в гольф-клубе, или же в конторах различных компаний, где занимал директорские посты, или на своих пшеничных фермах в Рифт-Вэлли. Технический персонал — рабочие и батраки с пришкольного хозяйства — собирался поддержать наше выступление. Кое-кто из учителей тоже нам сочувствовал. У них достаточно оснований для недовольства: нищенское жалованье, скверные условия труда, наплевательское отношение Чуи… Мы намеревались потребовать, чтобы управление делами школы передали комитету учащихся, рабочих и служащих. Мы не хотим дальше мириться с гнусной системой старост… Кроме того, школьная программа устарела, преподаваемые дисциплины не имеют никакой связи с делом освобождения нашего народа…

Абдулле быстро наскучили жалобы Иосифа на порядки в Сириане, он снова погрузился в размышления о неожиданных поворотах судьбы. Его детство прошло в Киньогори; старики и старухи — кое-кого он до сих пор помнил по имени — собирались у костра и рассказывали всякую всячину до глубокой ночи. Нганга Ва Риунге, Джоханна Кирака, Нафтали Мигуки, Зипора Ндири — истинные патриоты Кении. Засиживались далеко за полночь, припоминали всю историю Лимуру; проклинали изменников, которые, подобно Луке, продались белым; восхваляли тех, кто стоял насмерть, не уступая ни пяди родной земли. Вполголоса говорили о том, что настанет день, когда земля будет возвращена ее детям, уроженцам Лимуру. Сравнивали политические партии и под конец затягивали песни надежды и борьбы. Абдулла слушал как зачарованный. Песни волновали его, внушая предчувствие грядущих славных подвигов. Ндингури — в который раз Абдулла поражался тому, что сам он чудом спасся от смерти, а вот друг погиб; припомнил Абдулла свой побег в лес, арест и концлагерь, возвращение домой, обернувшееся для него и утратой, и приобретением. Внезапно Абдуллу потянуло рассказать Иосифу всю правду о своем прошлом. Его захлестнуло чувство вины: бывало, он поругивал Иосифа, вымещая на мальце свои неудачи, а тот все сносил, потому что принимал Абдуллу за своего пропавшего и нашедшегося брата. Странно, отчего это Иосиф никогда не спрашивал об «их» родителях и лишь однажды, когда заболел во время похода в столицу, в горячечном бреду твердил что-то о своем детстве. А может, он давно уже знает правду? Скорее всего, так оно и есть…

— Иосиф, — Абдулла прервал рассказ юноши о готовившейся в Сириане забастовке, — я плохо с тобою обращался, прости меня.

— Да что ты! За что прощать? — отозвался Иосиф, опешив от внезапной перемены в тоне Абдуллы. — Я благодарен тебе за все, что ты для меня сделал. И Мунире, и Вандже, и Кареге. Вот вырасту, окончу школу, потом университет и постараюсь стать таким, как ты, чтобы по праву гордиться пусть хоть малой пользой, которую принесу своему народу. Ты сражался за политическую независимость страны, а мне бы хотелось внести вклад в подлинное освобождение людей. Я прочел много книг о «мау-мау». Надеюсь, наступит день, когда Карунаини, где родился Кимати, и Отайя, родина Д. М., станут национальными святынями. Мы откроем театр и назовем его именем Кимати — в память о любительской труппе «Гичаму», которую он организовал, учительствуя в Тету… Я знаю из книг об исторических победах рабочих и крестьян в других странах, о народных революциях в Китае, на Кубе, во Вьетнаме, Камбодже, Лаосе, Анголе, Гвинее, Мозамбике… Я читал труды Ленина…