— Чем забавный?

— Тем, что говоришь и делаешь. Однажды заявляешь вдруг, что не прикасаешься к спиртному. Дескать, пьешь только молоко или воду. А на следующий раз напиваешься в баре и лезешь в драку.

Ему стало неловко. Переминаясь с ноги на ногу, он глядел на далекую гору.

— Сам не пойму, как я мог до этого дойти. Думаю, я просто хотел забыться. Столько ударов обрушилось на меня со всех сторон. Мне хотелось отрешиться от всего.

— Отрешиться? А этот поход — ведь поход в город? Ты сказал, что много страдал в городе. Мне кажется, я понимаю тебя. Я по себе знаю: город умеет быть очень жестоким. Но почему ты думаешь, что на этот раз он будет иным? Я боюсь за тебя. Все эти последние дни у меня болит сердце — я вижу, сколько мужчин, женщин и детей захотели с нами пойти. И особенно меня растрогали песни надежды, которые они пели. Но не думаешь ли ты, что им придется петь горькие песни, обращенные к тебе, когда город ударит их по лицу, наотмашь, как ударил когда-то тебя?

— Признаюсь, я об этом не подумал. Но все же стоит попытаться. Почему мы обязательно должны потерпеть поражение? Нас много. Глас народа и в самом деле — глас божий. А что такое депутат парламента? Ведь это и есть глас народа в высших сферах власти. Он не может не выслушать нас. Он не может нас не принять.

— Ты так трогательно веришь в людей. Может быть, это и хорошо. Но я думаю… мне кажется…

Они остановились, погруженные каждый в собственные мысли. В небе сияла луна, озаряя своим светом равнину. Ванджа все повторяла про себя слова, которые когда-то слышала от адвоката в Найроби. Карега смотрел на одинокую гору, но думал о походе в город, о сомнениях, которые высказала Ванджа.

— Давай посидим, — предложил он, вдруг почувствовав усталость. — Как странно — эта гора все стоит, а остальные рухнули.

— Эта гора? Ее называют горой необрезанных мальчиков. Говорят, что если мальчик обежит вокруг нее, он превратится в девочку, а девочка — в мальчика. Ты и в это веришь?

— Нет. Тогда были бы известны случаи таких превращений.

— А я хотела бы, чтоб это было правдой, — сказала Ванджа с нескрываемой горечью и злостью.

Она дала себе клятву, что в Илмороге станет другой. И не будет больше спать с мужчиной, пока не почувствует, что перемена произошла. Ухаживание и любовь тогда станут праздником в честь ее победы. Но чего именно ей хочется достичь, она пока что смутно представляла себе. Один вид Илморога, сраженного голодом, жаждой и засухой, был способен обескуражить кого угодно. Где же ей там перерождаться? В лавочке Абдуллы? С таким же успехом можно бегать вокруг горы, чтобы превратиться в мужчину, думала она, вспоминая свою клятву.

А Карега размышлял о другой горе и о другой равнине. Перед его глазами возникли болота в Мангуо, и радость этих воспоминаний смешивалась с горечью. Победа и поражение, успех и провал… как сплелось все это. Он старался не думать о Муками, которая так властно вошла в его жизнь, и все же должен был признаться себе, что мысли о ней полностью им владеют, владеют всем его существом даже теперь, после ее гибели. Он погрузился в книги — в литературу, историю, философию, он отчаянно пытался отыскать решение загадки на этом перекрестке, где слились ирония истории, видимость и сущность ожидания и реальность. Он отдавал себя целиком то одному делу, то другому, то одной работе, то другой, стремясь возродить в себе нечто, чего он не в силах был определить, — невинность? Надежду? Временами его всего заполняла тоска по Муками, и он боготворил ее память, он с радостью воскрешал в своих мыслях эту зарю невинности и надежды, пока отчаяние вновь не овладевало им, как это было уже однажды, когда он стоял на вершине горы, глядя на болота Мангуо, точно с ужасом видел перед собой, как гибнет надежда и невинность. Однажды в Сириане, когда его охватило подобное настроение, он принялся писать, но ему удалось передать не горечь, которую он ощущал, а неприкаянность и нервозность, глубокий пессимизм при мысли о самоубийстве Муками.

Это было перед самым исключением из Сирианы; горький, тяжкий выбор, думал он потом, думал и теперь, все еще глядя на залитую лунным светом одинокую гору, думал о том, что было лишь предчувствием в ту минуту, когда он это писал. В школу прибыл Чуи. Остальное стало историей.

— Скажи, Карега, ты всегда думаешь только о прошлом? — спросила Ванджа.

Ее вопрос его удивил: уж не читает ли она его мысли? Ванджа чем-то сильно напоминала ему Муками. Он с трудом ответил:

— Чтобы понять настоящее… надо знать прошлое. Чтобы знать, где ты, нужно понять, откуда ты, не так ли?

— Зачем? Я вот как думаю: засуха, голод и жажда нависли над Илморогом. И какой нам толк знать историю Ндеми? Я тону — какой же толк смотреть на крутой берег, с которого я упала в воду?

— Но ведь Ндеми и те люди работали, отказывались идти ко дну; разве это не вселяет в нас надежду, гордость?

— Нет, я предпочла бы, чтобы мне бросили веревку. Что-нибудь такое, за что можно ухватиться… — Она замолчала. Затем сказала уже совсем другим голосом: — Иной раз в прошлом нет ничего великого. Иной раз хочется спрятать прошлое даже от себя самой.

Карега понял, что она имеет в виду отнюдь не абстрактное прошлое.

— О чем ты говоришь?

Она ответила не сразу. Шагнула было дальше в темноту, но вдруг остановилась и прильнула к нему. Он ощутил ее тепло. Невольно все чувства его обострились. Она всхлипнула, и Карега понял, что она плачет.

— Что с тобой? — спросил он изумленно.

— Не знаю… не знаю… пожалуйста, не обращай внимания, — сказала Ванджа, безуспешно пытаясь улыбнуться сквозь слезы. — В моем прошлом много зла. Теперь, когда я оглядываюсь назад, я вижу лишь растраченные попусту годы.

— Тебе… тебе было трудно, значит? — спросил он и тотчас же почувствовал всю ненужность этого вопроса. Что он о ней знает? Что можно знать о женщине, которая беспрестанно перевоплощается прямо у вас на глазах? Когда он впервые увидел ее в ее хижине, она была владычицей мужчин, сидевших вокруг. Она была так уверена в каждом своем движении, в каждом взгляде. Раз или два пыталась она тогда, уклонившись от взглядов Абдуллы и Муниры, встретиться с ним глазами, но он инстинктивно избегал ее блестящих глаз. Когда они увиделись в следующий раз, в Лимуру, он совсем запутался, пытаясь сбежать от самого себя, и она бросила ему спасательную веревку. Тогда голос ее, шедший откуда-то из глубины, выражал неподдельную нежность, участие, в нем были жалость, и сочувствие, и понимание. Вот уже несколько недель он наблюдает, как она расстается с прежними привычками, с рассчитанной невозмутимостью, с заученным оживлением, как медленно рождается простая, подлинная красота. И вот она плачет! Но даже сейчас, несмотря на вихрь этих мыслей, он заметил, что она колеблется, точно не знает, что ему отвечать и как.

Так какая же из этих, таких разных женщин, подлинная Ванджа?

И, уже собираясь ответить, Ванджа поняла, что почему-то не может заставить себя рассказать ему о Кимерии, о человеке, разрушившем ее жизнь.

Она рассказала ему, как работала в многочисленных барах, которые, словно грибы после дождя, стали всюду появляться после независимости.

— Мы, официантки, никогда долго не задерживаемся на одном месте. Иногда нас увольняют — если мы отказываемся спать с хозяином. Или слишком уж примелькалось твое лицо. Тогда надо искать что-то другое. Знаешь, это довольно забавно: когда попадаешь на новое место, мужчины относятся к тебе как к невинной девушке. Готовы подраться друг с другом, чтобы угостить тебя пивом. Каждому хочется быть первым. Так мы и живем повсюду в Кении, где только есть бары. Даже в Илмороге.