— А по-моему, — несколько запоздало замечает Колобок, — если пирожные с кремом, так они от всяких болезней помогают.

Все сидящие в знак согласия одобрительно кивают головой. И только одна Брудастова остается при своем мнении:

— Крем, он, товарищи старухи, на мозги влияет. Восьмого марта торт дочке подарили… Художественный такой — с цукатом и весь из чистого крема. Так я после этого торта всю ночь кричала… Кошмар мне приснился: будто по телевизору артисты какие-то заграничные поют, а потом они с экрана все вышли и вокруг меня всякие страшные танцы производят под музыку. Одно спасенье, что я от испуга со своей раскладушки свалилась, а то бы, пожалуй, так бы и закруглилась во сне.

— А вы на ночь форточку открывайте, — советует все время молчавшая Юлия Григорьевна, сухощавая старуха, недавно снова вернувшаяся на работу смотрителем в Русский музей.

— Вы бы мне еще моржихой заделаться присоветовали! — вздрагивает от обиды Брудастова.

— Тоже бы неплохо и для нервов, и для вашего, как вы говорите, райдикулита. Закаляться всем полезно.

— Вот и закаляйтесь сами, — огрызается Брудастова. — А я и так по целым дням на ветру. В очередях закаляюсь.

Понимая, что назревает конфликт, сидящая рядом с Брудастовой няня из домового детского садика, которую за ее пристрастие к нарядам прозвали «модницей», желая разрядить обстановку, переводит разговор на совершенно безопасную и давно обкатанную тему.

— Вчера по первой программе, — говорит «модница», — фильм показывали. Про любовь. Хороший фильм — жалостливый. Особенно когда муж на почве сердечной болезни в свою семью возвращается, а его пятеро детишек встречают. И все такие чистенькие, веселенькие — ну точь-в-точь как в нашем садике!

— А любовь-то тут при чем? Ты про любовь расскажи, — торопит Колобок.

— Уж какая там любовь, если пятеро детей… — смеется Евгения Федотовна.

— А любовь совсем и не между ними, а у другой пары, — объясняет Колобок. — Учитель там один, по музыке. Почтальоншу полюбил. Ей лет тридцать пять будет, а ему и все сорок. А как встретятся — сразу в обнимку и целоваться. И до того бессовестные: вокруг них общественность, а они у всех на глазах — взасос. Честное слово!

На рассказ «модницы» сидящие реагируют по-разному. Кто смеется, кто возмущается. Даже тетя Настя, все время занятая своими конфетами, каким-то чудом услышав, о чем идет разговор, не может удержаться от замечания:

— Вот поцелуются раз-другой, а на третий раз родители в универмаг бегут кредитование на колясочку оформлять.

Подождав, пока все успокоятся, и боясь, что ее кто-нибудь опередит, Брудастова торопится высказать свое мнение.

— Сами родители виноваты, — сердито заявляет она. — Распустилась молодежь — чего уж тут скрывать. Я с мужем покойным сорок один год прожила, троих детей вырастила, а он меня за все это время всего-то два раза поцеловал. Один раз в день свадьбы, а второй раз перед самой своей кончиной, когда в больнице лежал. Зато я и дочь к этому баловству не приучала. Вот и внучка моя — слава богу, в университете на второй курс переходить готовится, а, сохрани-избави, ничего такого в поцелуйном смысле никогда себе не позволит.

— Это какая внучка? — интересуется Юлия Григорьевна. — Не та ли, что с модной прической, длинноволосая брюнетка в меховой шубке?

— Она и есть…

— Таких красивых девушек Маковский любил рисовать, — доверительно сообщает Брудастовой Юлия Григорьевна и, желая, чтобы поняли, о ком идет речь, добавляет: — Художник Маковский. Владимир Егорович. В тысяча девятьсот двадцатом году умер. Его картины в нашем музее висят. Очень рекомендую посмотреть… Люди по двадцать раз к нам ходят — не насмотрятся!

Растроганная тем, что обычно скупая на похвалу, слывущая в доме знатоком искусства Юлия Григорьевна назвала ее внучку красивой, Серафима Игнатьевна даже привстала с места, чем мгновенно воспользовалась сидящая на самом краю скамейки Евгения Федотовна.

Теперь уж Брудастова вынуждена снять пальто, чтобы хоть как-нибудь втиснуться обратно. В другое время она не стала бы терпеть неудобства и ушла бы домой, но как уйдешь, если вся скамейка наперебой расхваливает ее внучку Галю? Каждый что-нибудь да вспомнит. Тетя Настя, например, не может забыть, как Галя лед пошла скалывать, чтобы заболевшего дворника заменить. «Модница» — про то, как Галя озорных мальчишек спортивную площадку устроить подговорила. Колобок поведала о доброте Галиной, — она и посейчас больных инвалидов навещает: кому за продуктами ходит, кому книжку интересную принесет.

Брудастова слушает и молчит… Пусть уж другие хвалят. А скамейка все говорит, говорит… И не успеет сказать одна, как уже начинает другая…

— А помните, как она с малышами игру затеяла? — вспоминает домовая няня. — Детишки наши души в ней не чают!

— Самостоятельная дивчина, чего тут говорить! — снова берет слово «модница». — Сама себе пальто сшила… И фасон свой придумала. Все девчонки от зависти сума посходили!

— Лицо у нее — это верно, как на картине, недаром, говорят, к ней из кино все приставали — сниматься переманивали…

— Отказалась она от кино — очень уж ее в университете всякими делами загружают, — не выдержала Серафима Игнатьевна и, оглядевшись по сторонам, словно опасаясь, что кто-нибудь посторонний может подслушать, с нескрываемой гордостью и важностью в голосе говорит громким шепотом: — Комсоргом ее выбрали. А за хорошую работу гитарой наградили…

— Так и до ордена постепенно может дойти! — глубокомысленно изрекает Колобок.

— Вполне возможно, — соглашается Брудастова, а сама думает: «Хорошо, что никто, кроме меня, не знает, что это она на скамейке «наблюдательный пункт» написала».

— Значит, я не ошиблась, — вступила снова в разговор долго молчавшая Юлия Григорьевна. — Иду вчера с работы, а у самой лестницы ее какой-то лохматый молодой человек целует.

— Целует?

— Галю?

— У лестницы?

Скамейка заскрипела на все голоса.

Добрый десяток старушечьих голов одновременно, как танцорши из «Березки», повернулись в ту сторону, где сидела Брудастова, и так же согласованно замерли в ожидании.

— Путаете, Юлия Григорьевна, — произносит с трудом Брудастова. — К глазному врачу обратиться надо. Тут ведь дело серьезное. Это вам не картины сторожить!

— Сторожат сторожа, а я смотрительница зала, — все так же по-доброму улыбаясь, говорит Юлия Григорьевна. — И на зрение свое пока не жалуюсь. А вот вам, голубушка, есть о чем подумать. Уж если на всех критику наводите, то и себя щадить не надо.

— Старухи тоже современность должны соблюдать, — подбавляет жару Колобок.

— Это кто же несовременная? Я несовременная? — возмущенно спрашивает Брудастова и, не дожидаясь ответа, кричит: — Да я, если хотите знать, по пенсии непрерывный стаж имею! Мой муж двадцать лет подряд в заводском клубе старостой духового оркестра был!.. Да я… я… — заикаясь от гнева, продолжает наступать Брудастова, — каждый вечер по телевизору «Время» смотрю, а перед сном по радио дополнительно «Последние известия» слушаю! И я же, выходит, несовременная?!

Кто-то из старух пытается успокоить Брудастову, но напрасно. Теперь Серафима Игнатьевна обращается уже не к обидчице, а сразу ко всем сидящим на скамейке:

— Не верьте ей, граждане. Врет она насчет моей внучки. Я ее за клевету в суд потащу. Да-да… И все вы в свидетели пойдете! Все!

Услышав, что их собираются выставить в свидетели, большинство сидящих поднимаются как по команде со скамейки и с непозволительной для их возраста легкостью направляются к своим лестницам.

Теперь уж слова «наблюдательный пункт» можно прочесть на любом расстоянии. Скамейка почти пуста. Остались всего три старухи: Юлия Григорьевна, Серафима Игнатьевна и тетя Настя.

Бывшая дворничиха, не расслышав угрозу Брудастовой, сладко дремлет, крепко прижав опустевшую коробку из-под ментоловых конфет.

— Я за свою Галю голову на отсечение отдам, — уже неизвестно к кому обращается Брудастова. — И ведь какую злоязычную клевету придумала! Да разве она себе позволит, чтобы на людях целоваться, да еще средь бела дня!