Я вытянулся на кровати, пытаясь найти ответ хотя бы на один из этих вопросов и, незаметно для самого себя, заснул, не погасив свет и не раздевшись.

Даже во сне я не оставлял попытки докопаться до смысла зашифрованного письма. Мне снилось, что я раб, и от того, удастся ли мне разгадать письмо, будет зависеть моя жизнь. Моим хозяином был Паллад. Он вел меня на цепи продавать на рынок за то, что я не узнал содержания письма, которое висело у меня на груди. Множество людей в белых длинных одеяниях до земли — надо понимать, свободные греки, и голые, в одних трусах с цепями на шее — рабы — тыкали в меня пальцами и покатывались со смеху по той же причине. Наконец, я дошел до дощатого помоста, на котором стоял босой человек в белой тоге и свысока смотрел на меня. «В чем провинился твой раб, Паллад?» — прогромыхал его голос.

— Не может разобрать это письмо, о, премудрый Калимах, — униженно ответил мой хозяин.

— Не может разобрать? — повторил человек на помосте, и громоподобный хохот сотряс все вокруг, подобно весеннему грому. — Надо бросить диким зверям этого негодного раба, который когда-то служил и у меня. Теперь я узнал его!

— О, великий Калимах, смилуйся! — взмолился я, горько рыдая. — Возьми меня к себе, и я буду предан тебе до самой смерти.

— Отдайте его диким зверям, пусть они разорвут его, а мы поглядим! — прогромыхал надо мной голос. — Будет другим хороший пример — всякий, кто знает место букв в алфавите, сумел бы понять письмо, а сей раб, который раньше принадлежал мне и переписывал мои стихи, не может этого сделать. Смех, да и только! — и он засмеялся от души.

Трибуны взорвались овациями, и это напомнило морской прибой. Я повернулся и заметил, что на меня надвигается свирепый волк с разинутой пастью и горящими, как угли, глазами. Я забегал по арене, охваченный паническим страхом. Волк сделал несколько больших прыжков, его хищный оскал походил на радостный хохот.

Наконец, после долгого бега я споткнулся о цепь и, обессиленный, растянулся на земле. Волк лег рядом со мной и засмеялся, как человек. Затем он поднял лапу, спрашивая у зрителей, как гладиатор: смерть или помилование. Одни держали большой палец вверх, другие — вниз и, когда я увидел, что человек в белой тоге на большой трибуне, Калимах, на удивление походивший на деда, не поднял руки, я заорал и… проснулся.

Стоял яркий день. Лампочка в комнате отбрасывала бледный свет на потолок. За окном все весело переливалось, сверкали лужицы на асфальте. Рано утром по городу, прошел весенний дождь, короткий, неистовый.

Когда я пробудился, небо было чистым как слеза, прохладным и глубоким до рези в глазах.

VII

— Кристиан, на ком ты хотел жениться, после того, как вернулся из ее села? Не на той ли блондинке?

— Какой блондинке? — он вздрагивает от удивления и недоуменно глядит на меня.

— Помнится, однажды зимой я встретил тебя на концерте с одной… блондинкой! Мужчины шеи выворачивали, глядя ей вслед. Даже моя жена с завистью сказала: «Где их Кристиан находит?» Если память мне не изменяет, ее звали Кармелина… или Кабирия…

— Ах, вот о ком ты говоришь! — улыбается Кристиан. — Ее звали Камелия, мы познакомились на концерте, но не зимой, а осенью. — Несколько минут он молчит, потом добавляет с иронией в голосе, — я сказал вам тогда, что женюсь, чтобы увидеть ее реакцию.

— И?..

— «Так и любовь моя: рада гоняться она за бегущим, что ж доступно, того вовсе не хочет она», — сказал один греческий поэт около двух тысяч лет назад.

— Ясно. Но тогда, в то время, о котором вспоминает Лия, ты испытывал другую любовь?

— Да, другую, — тяжко вздыхает он. — Мама умирала, и я был готов на все, даже жениться. Уж очень ей хотелось увидеть меня женатым…

Собравшись с мыслями, он добавляет:

— Как ты думаешь, кто помешал мне жениться?

— Кто же?

— Лия.

— A-а! Ну конечно. Она как раз пишет… Как это я сразу не понял? «…Выше меня, выше разума моего и сердца была Любовь, а тот, кто любит, живет в ином мире. Он судит и поступает по законам этого чудесного мира, — к которому стремится человеческое существо. И тогда, мой дорогой господин, я приехала к нему. И душа его, я уверена, повторила твои слова: «Какая ты красивая, моя любимая, в миг наслаждений!» И я возрадовалась, любимый, поверив, что все повторяется вновь…»

— Какая ты красивая… — шепчет Кристиан, неподвижно глядя перед собой.

Я чувствую, как меня охватывает жалость. У него вид сумасшедшего. Кристиан запускает пальцы в волосы, взъерошивает их, в глазах появляется неестественный блеск. Подперев лицо ладонью, он сидит какое-то время сгорбившись. Незаметно от него я пытаюсь чем-нибудь заняться — рисую на бумаге листочки, буквы, кружочки, пирамиды, просто линии — даю ему возможность побыть одному. До двух остается чуть больше часа…

Боже мой… Какая она жестокая. Режет прямо по живому. А сколько уверенности! «Какая ты красивая, моя любимая, в миг наслаждений!» Да! Я говорил эти слова, и они до сих пор в моем сердце. И сейчас, и вчера, и месяц назад они обжигают мою душу. Но были же у меня и минуты приятные и красивые, минуты блаженства. Много, всех не припомнить. Но тогда, с Лией… Нет, перед этим я отправился за лекарственным растением, о котором рассказала мне тетя Зина. Месяц тому назад она навестила Андрея в общежитии, и так случилось, что застала и меня. Она спросила, как чувствует себя мама, и я рассказал обо всех ее страданиях.

— Есть у нас в селе одна женщина, — сказала тетя Зина, — которая так же промаялась больше года, и никто не мог ее вылечить. Она, бедная, уже приготовилась к смерти, даже свечку припасла, пока не решилась наконец испробовать еще одно лекарственное растение. Вскипятила его на огне и выпила, а потом приняла ванну с бузиной и сухой крапивой — так вот до сих пор здравствует!

— А что это была за трава? — спросил я с тайной надеждой услышать что-нибудь новое, потому как мама чего только не перепробовала — и зверобой, и спорыш, и ромашку, и пастушью сумку, и камчужницу, и множество других трав, о которых я раньше слыхом не слыхивал, но все — напрасно.

— Не знаю, — пожала плечами тетя Зина.

— А та женщина знает?

— Думаю, что знает. Хорошо бы тебе самому к ней съездить да спросить.

— А как ее найти?

— Зовут ее Ангелина Никифоровна Когылник. Запиши себе где-нибудь и приезжай, я тебя к ней отведу. Если, случится, меня не будет дома, спроси кого-нибудь, тебе любой дорогу укажет, так что пометь — Ангелина Никифоровна Когылник. Она все тебе и расскажет. Ее послушаешь, поверишь, что есть господь бог, который все видит и помогает. Ангелина уж совсем собиралась преставиться, а вот как выпила той настойки, так здорова и по сей день…

Слушаю тетю Зину и думаю, что когда ты бессилен перед болезнью, то готов поверить и в бога, и в черта, и в чистого и нечистого.

Решил непременно съездить за этой лекарственной травой, может быть, в ней — единственное мамино спасение. Приехал на вокзал незадолго до отправления поезда.

Все было рассчитано, — в тот же день вернусь назад, а ночью сяду в поезд и через четыре часа буду дома. Таким образом, уже завтра утром смогу приготовить настой по рецепту этой женщины… Агриппина, кажется, так ее зовут…

Я поднялся в вагон, занял место у окна, достал блокнот и принялся его листать. На одном листке у меня был записан адрес одного сокурсника, номер его телефона, дальше — множество пометок о материалах, которые я доставил в последнее время — трансформаторы, рефрижераторные установки, железные плиты, трубы, лампы, бумагу и прочее, на другой странице — целая колонка цифр… Наконец отыскал имя этой женщины — Ангелина Никифоровна Когылник. И как это я умудрился спутать Ангелину с Агриппиной? Что между ними общего? Только то, что оба начинаются и оканчиваются на одну и ту же букву. Во всем остальном — разные имена. Ангелина — Агриппина. Агрип-пина. Не звучит. Ан-ге-ли-на, Ангелина, Лина, Ли… Лия! Я обхватил голову руками и закрыл глаза, шепча про себя под ритмический перестук колес два слога — Ли-я, Ли-я, Ли-я. В моей памяти вновь ожил знакомый образ, который появляется как только закрою глаза — неповторимая улыбка, смоляные волосы, шея Венеры, и эти глаза, мерцающий блеск которых то исчезает, то появляется вновь…