— А если я ей не по вкусу буду?

— Этого быть не может. Ты хозяин. Если хочешь им быть, то и она тебе должна покориться. Главное, чтобы ты сам очень захотел, и уж будь уверен, она тоже тебя захочет… Но никогда не бери девушку, которая тебя любит, а ты ее — нет. Никогда… — и он сделал решительный жест, будто разрубая саблей смертельного врага, стоявшего на его пути.

Отец был по своей природе молчалив, сколько его помню, он никогда не произносил слов сочувствия, никогда не проявлял нежности к матери. Сейчас он меня поучал, и то только потому, что был под хмельком. Выпив стакан вина, он изменялся до неузнаваемости — становился веселым, доброжелательным, рассказывал небылицы, играл, пел. Свою любимую песню отец исполнял, уткнувшись лбом в ладони и медленно раскачиваясь из стороны в сторону. У него был красивый, довольно сильный голос:

Даже в песне отец заменил слово «полюбив» на «пожелав». Не понимаю, почему язык у него не поворачивался сказать «любовь»?

В начале второй моей праздной недели пришло письмо от Андрея. Он не писал, какую работу нашел для меня, но требовал немедленно приехать.

Отдел обеспечения, куда меня взяли на работу, насчитывал в своем штате четыре человека. Заместитель начальника отдела был пенсионером, и меня приняли с перспективой занять его место. Поэтому я и согласился поначалу на должность обычного товароведа. Зарплата была не ахти какая, однако выпадали частые командировки, и, как выражается тетка Ирина, у меня оставалось и на масло.

От хозяйки я съехал. Жил в общежитии, на первом этаже, вместе с парнем, который работал монтажником по оборудованию, и я не видел его месяцами. Большую часть времени он проводил в командировках — то на консервном заводе на севере Молдавии, то на винзаводе в Буджаке, — так что я, фактически, был единственным жильцом. Последняя встреча с Лией на вокзале казалась мне теперь сказкой, сном, в который трудно поверить, и я постоянно возвращался в этот сказочный мир, в котором существовали только мы вдвоем. Я не забыл об обещании найти ее. Однако время шло, и я откладывал поиски со дня на день. Печальное безразличие, охватывавшее меня в долгие часы раздумий, приносило удовлетворение, и я находил множество причин и отговорок, способных удерживать меня от всякого действия. Я убеждал себя, что Лия сама могла бы приехать, если на самом деле сильно меня любила, другая давно бы уже приехала… И я продолжал мечтать.

Приближался Новый год. Ледяная меланхолия завладела мной на рождество — состояние, которое не в силах была растопить даже девушка из планового отдела — очаровательная, с большими глазами в обрамлении черного макияжа, с родинкой на правой щеке, всегда румяная, всегда в новых туалетах, она всегда строила глазки и задевала меня своими бедрами, привлекавшими взгляды многих мужчин.

Все ее уловки оставляли меня безразличным, кровь моя не закипала, и глаза не загорались. Она очень походила на изображение женщины на этикетке дешевого мыла, которым в детстве мама заставляла меня мыться по утрам. С тех пор я чувствовал отвращение ко всему, что было связано с этим мылом, и бедная девушка напрасно старалась.

Андрей отыскал несколько бывших сокурсников, с которыми мы и провели праздник в одном из центральных кафе города. Ребята посмеивались над моей сонливостью, мол, я весь вечер клонил голову и закрывал глаза. Они думали, что я хочу спать, но сон не шел ко мне. Никто не догадывался, почему я сижу с закрытыми глазами, сжимая кулаки так, что ногти вонзались в ладони. За две недели до окончания года, прогуливаясь по городу, я заметил объявление, в котором сообщалось, что при республиканской киностудии открылись подготовительные вечерние курсы актеров. «Принимаются лица обоих полов, в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти». Я тут же вспомнил Лию, слова Петри, и больше не мог вырваться из окутавших меня радужных грез. «Если я ей напишу, она приедет и, уверен, поступит на курсы, потом устроится где-нибудь на работу, главное, она будет здесь, рядом…» — рассуждал мой внутренний голос, и, хотя я поклялся, что больше не буду думать о Лии, а тем более писать, я бросился домой и, не раздумывая, набросал письмо на четырех страницах.

Я надписал адрес на конверте и побежал в почтовое отделение. Я был уже готов опустить письмо в ящик, но в последний момент что-то меня остановило. Как же так, выходит, я опять унижаюсь, ползаю на коленях, вымаливаю ее любовь? Ни за что! Не отходя от ящика, разорвал письмо на мелкие кусочки, а когда уже нечего было рвать, бросил целый дождь обрывков бумаги в урну.

И вот тогда, в новогоднюю ночь, меня, ошалевшего от вина и шума вечеринки, охватил приступ слабости, и я стал горько сожалеть о том, что не отослал письмо. Мне нестерпимо хотелось видеть лицо Лии, ее губы, глаза, улыбку, шею, волосы. Я закрывал глаза, ожидая, что в непроницаемой мгле взойдет солнце моей любви, но оно медлило, как ни напрягал я воображение. Меня звали танцевать, девушка с родинкой на правой щеке упорно пускала в ход все свои чары, то игриво подмигивая, то обволакивая своим томным взглядом.

Наконец мне удалось от них избавиться, я вернулся на свое место и нетерпеливо закрыл глаза, ожидая появления Лии, как это часто случалось раньше, когда она всплывала в моем воображении, одаривая своей чарующей улыбкой. Но все усилия оказались тщетными. Тогда я понял, что не видать мне тишины и покоя, пока я не сумею вырвать из памяти всякое воспоминание о ней со всей жестокостью и хладнокровием, так же, как порвал письмо, которое собирался послать в момент слабости.

Два месяца до окончания зимы я был очень последователен в своем намерении. С головой ушел в работу, не замечая людей вокруг себя. Начальнику, Ивану Ивановичу, понравились мое старание и настойчивость. В начале марта меня вызвали в кабинет, в котором стоял и стол его заместителя, Михаила Петровича. Заместитель, пухленький лысый старичок, как мне было известно, собирался на пенсию и решил окончательно посвятить себя рыбной ловле и голубям.

— Кристиан Николаевич, скажу прямо, мне очень понравилось ваше отношение к работе, далеко не такой простой, как это кажется некоторым.

— Легкой работы не существует, — подтвердил я, сухо улыбаясь.

— Правильно. Вы угадали мои мысли. Легкой работы не существует, — повторил Иван Иванович, размахивая сжатым кулаком, и поправил на короткой и толстой шее узел галстука, который все время сбивался на бок. У него были глаза навыкат и большой рот, из-за чего его и прозвали Головастиком.

— Я подумал о вас, Кристиан Николаевич, и посчитал, что, невзирая на вашу молодость, вы сумеете справиться с задачей, которая стоит перед нами. Короче, вот о чем речь: еще в прошлом году наш трест получил приказ смонтировать оборудование на консервном заводе. Завод находился вот здесь, — и он повернулся лицом к большой карте, размером со стену, висевшей за его спиной. Иван Иванович указал карандашом на небольшой городок на юге Молдавии, затем продолжал: — А оборудование позавчера прибыло вот сюда, — и он указал на город, в котором… я познакомился с Лией!

— Думаю, вы понимаете, что нерезонно привозить оборудование в Кишинев, чтобы потом отправлять его на завод, — заключил он.

— Да, вы правы, — поспешил я согласиться, самая короткая дорога, — та, которую вы указали с самого начала — мы сэкономим на перевозке и… выиграем во времени.

— Мне нравится, что вы поняли меня с первого слова, — удовлетворенно улыбнулся Иван Иванович и в это мгновение, действительно, стал похож на головастика. — Михаил Петрович нас покидает, и я решил послать вас, что вы на это скажете?