«Жаркоеа-ля Глитца» представляло собой продолговатый кусок чего-то, похожего на жареное мясо, которое плавало в жидкой «вкусовой смеси». Рядом стояла тарелка с картофельным концентратом, нарезанным в виде маленьких кубиков. Салатом назы­валась мешанина из вареных овощей, увенчанная каплей какого-то желтого соуса.

Они ели с огромным аппетитом. Им казалось, что все это очень вкусно. Вообще-то у синтетического мяса не было определенного вкуса — ни приятного, ни неприят­ного. Заменители почти не отличались друг от друга по вкусу, даже если заменяли совершенно разные продукты. Вкус зависел от использования жидких смесей, кото­рые назывались «соусами».

— Что же мы будем делать, Аллан? — спросила Лиза, когда они доели свое «жаркое».— Что будем делать, когда родится ребенок?

Аллан сидел и думал о том же. А о чем же еще? Сейчас это был главный во­прос, который приходилось решать. Обрывки разговора с социальным консультантом все еще звучали в ушах Аллана во всей их чудовищной нелепости. Если они хотят получить помощь, у них должно быть зарегистрированное местожительство в Свитуотере. Но это невозможно. С гнетущим ощущением, похожим на страх, он предвидел, что в этой драматической ситуации они будут предоставлены самим себе.

— Я не хочу отдавать нашего ребенка, а ты?

— Я тоже не хочу.

Аллана поразила решимость, прозвучавшая в ее голосе. Перед рождением Боя они тщательно продумали все варианты, включая возможность отдать его приемным родителям, а также аборт. Вообще-то говоря, Аллан не имел ничего против обоих этих вариантов, ибо тогда у него еще только начинало вырабатываться новое вос­приятие действительности. Появление ребенка означало, что будет больше работы, больше ответственности, больше всевозможных тягот и забот, но в то же время это говорило о том, что жизнь идет своим чередом и оба они вполне здоровые люди, у которых могут быть дети... Он прекрасно понимал, что никто так больше не думает в перенаселенном городе, столице перенаселенной страны, где ограничение рождае­мости стало важнейшей задачей органов здравоохранения, и все-таки с той минуты, как он узнал, что Лиза снова беременна, в нем неуклонно зрело твердое и непоколе­бимое убеждение: он хочет, чтобы семья его росла, род продолжался. Чтобы продол­жалась жизнь. Желание это было сильным и отчетливым, и раздумывать тут не приходилось…

 Тем не менее вера Лизы в жизнь глубоко тронула Аллана. Он не знал, что побуждало ее желать этого ребенка,— вероятно, она просто не представляла себе, ка­кие трудности ее ждут, даже если роды пройдут нормально. Аллана это и радовало  и удивляло, но он не задавал ей вопросов, не требовал объяснения. Вероятно, за те несколько месяцев, когда они научились тратить возможно меньше слов на разговоры, между ними возникла определенная дистанция, четкое разграничение сфер деятель­ности Аллана и Лизы. Беременность, которую она до порыдо времени держала от мужа в тайне, что он считал вполне естественным, была ее личным делом, и в этом плане она совершенно не обязана была отчитываться перед ним. Оба они хотели ребенка — это было главное.

— Нам надо будет поговорить с Доком,— сказал Аллан.— Возможно, он уже давным-давно все понял и именно поэтому говорил, что тебе надо есть зелень...

— Да, завтра же поговорим с Доком!

Овал ее лица казался мертвенно-бледным в этом красном интерьере. От усталости у нее появились под глазами темные круги, однако ей все-таки удалось изобразить на лице улыбку.

На десерт они съели по куску сладковатого карамельного крема вформе буквы «Г» с красной вкусовой смесью. Крем ей понравился, она любила сладкое и теперь, когда от голодаей иногда вдруг становилось плохо, ела много шоколада. Случалось, что она основательно залезала в запас, рассчитанный на следующую неделю.

Перед уходом Аллан сунул столовые приборы под рубашку. Они пригодятся на Насыпи.

На обратном пути в автобусе было еще жарче и противнее, чем когда они ехали в город. Закончился рабочий день, и автобус был битком набит людьми, взмокшими от пота.

На перекрестках все время возникали пробки, автобус то и дело останавливался, солнце безжалостно палило сквозь грязные стекла.

Аллан смотрел на городской пейзаж за окнами автобуса, на окраины, пригорода, на серые однообразные здания по обеим сторонам дороги с зияющими проломами меж­ду ними там, где были снесены или еще только сносились старые дома. Все реже и ре­же теперь строились новые дома на месте старых пустырей. Постепенно их завалива­ли всяким хламом и отбросами, и они зарастали сорной травой высотой в человеческий рост.

Лиза попыталась вдохнуть немного свежего воздуха из окна, которое кому-то удалось приоткрыть. Ноги ее распухли и ужасно болели в туфлях на высоких каблу­ках, от которых она уже успела отвыкнуть. Она прислонила голову к оконному стеклу, и слезы потекли у нее из глаз от усталости и страха перед будущим.

18

 — У тебя все в порядке, — успокаивал ее Док.— Все в полном порядке. Думаю, что ты на пятом месяце. Ты уже чувствовала, как он двигается?

Лиза покачала головой и вытерла глаза. Потом попыталась улыбнуться. Дока Фи­шера она ни в чем не могла упрекнуть: он был и тактичен и деликатен. Однако вся процедура осмотра показалась ей какой-то ужасно унизительной. Поправляя платье, она несколько раз всхлипнула.

— Все будет хорошо,— спокойно говорил Док, моя руки в тазу.— Вторые роды, как правило, бывают намного легче первых. Тебе нечего бояться.

— Ладно, не буду...

От первых родов в ее памяти остался только страх. Поездка в такси до клиники?

 Аллан, бледный и испуганный; от волнения он раскричался на шофера такси, который не знал дороги. Ожидание. Первые боли. А потом укол и тошнотворное бессилие, мед­ленно сковывающее все тело,— ощущение, будто тебя душат... А потом пять дней и пять ночей в большой переполненной палате, где она наблюдала, как санитарки купают, пеленают и кормят безобразное морщинистое существо, которое, как они утверждали, было ее сыном; Аллан, бледный и взволнованный, на табурете возле кровати — он появлялся на несколько положенных минут; цветы в герметической упаковке из пласти­ка— и они тоже... Лиза была просто одержима желанием действовать, что-нибудь де­лать; внезапно она ощутила огромную ответственность за это крошечное существо, на­стояла, чтобы ей разрешили кормить его грудью, хотя врач полагал, что она слишком молода и грудные железы у нее еще недоразвиты («В следующий раз — пожалуйста...»). А потом возвращение домой с коробкой бесплатного заменителя материнского молока под мышкой.

— Не забывай принимать витамины, которые тебе дали. А когда они кончатся, мы постараемся достать что-нибудь еще. И помни: тебе надо хорошо питаться; ты слишком худенькая, понимаешь...

Док печально посмотрел на нее сквозь толстые стекла очков. Она казалась такой хрупкой и слабой. Она была ребенком, который сам нуждается в заботе, и он вовсе не был уверен в том, что она получает эту заботу в достаточной мере. С того первого ра­за, как он увидел ее, у него возник отцовский инстинкт, потребность опекать эту дево­чку, этого очаровательного ребенка. И вот теперь случай или неосторожность Аллана — тут он недобрым словом помянул своего соседа — препоручали Лизу его заботам. Она казалась ему такой трогательной, когда полураздетая неподвижно лежала на его выц­ветшем плюшевом диване, закрыв глаза и отвернув лицо с недовольной, упрямой склад­кой на широком гладком лбу, а он ощущал под своими руками ее тонкое тело. Док уже давно не практиковал как врач, хотя мысленно до сих пор называл это «своей работой». Когда Лиза легла на этот жалкий диван, доверясь его рукам, его профессиональным зна­ниям, если только они еще сохранились у него после стольких лет вынужденного бездей­ствия, он вдруг снова ощутил то жгучее желание помочь, которое руководило им в прош­лом, а порой возникало и теперь, хотя все вокруг каждый день и час напоминало о том, куда это привело его и к чему он пришел: к добровольному изгнанию и изоляции от общества, которое отвергло его идеализм и угрожало ему судебным преследованием и суровым наказанием. Однако идеализм Дока был непоколебим, он не поддавался воздействию внешних обстоятельств, на него никак не повлияло жалкое существование на городской свалке, не повлияло и то, что, с одной стороны, общество осуществило на практике многие из его радикальных идей, а с другой — общественное развитие приняло такие уродливые формы, что гуманистические идеалы Дока по большей части потеряли всякий смысл. На какое-то время идеализм Дока оказался как бы законсервирован, и теперь его разбудила в почти неизмененной форме тщедушная девочка с рыжеватыми локонами, которая доверилась ему и попросила его помощи. И он хотел помочь ей, на­сколько это было в его силах, хотя со страхом думал о том, что, разумеется, будет очень нелегко принимать ребёнка здесь, на Насыпи, без каких-либо вспомогательных средств.