И вот теперь Лиза смотрела с таким же восхищением и страхом на эту круп­ную темнокожую женщину, которая спокойно подошла к самому матрасу, на котором она лежала.

— Хелло,—сказала Мэри.

— Привет,— ответила Лиза.

— Меня зовут Мэри Даямонд.

— Знаю. Аллан рассказывал о тебе. Я — Лиза.

— Нет ли у тебя воды? У нас кончилась. Лиза испуганно покачала головой.

— Нет... У нас тоже нет воды. Будет только завтра.

Лиза лгала не потому, что не хотела помочь. Она лгала из чувства самозащиты. Она не могла отдать драгоценную воду чужой женщине только потому, что та при­шла и попросила ее об этом.

— Проклятье!

Мэри Даямонд уперлась руками в бока и окинула мрачным взглядом обож­женный солнцем ландшафт, где раскаленный воздух дрожал и струился над холмами из грязной земли и всевозможных предметов на разных стадиях разрушения и рас­пада, деталей машин и других обломков технической цивилизации, которые лежали или одиноко торчали, ржавея, словно доисторические окаменелые растения...

— Аллан здесь?

— Нет, Аллан работает сверхурочно все выходные дни.

— Понятно...

Мэри закусила пухлую нижнюю губу.

— Он работает на Эббот-Хилл?

— Да, на Эббот-Хилл-роуд. Примерно там, где раньше находился кинотеатр на открытом воздухе для автомобилистов.

— Ясно... Я хорошо знаю это место... Понимаешь, у Смайли не заводится маши­на, и он не может смотаться в город. У него кончилась выпивка. Не потащусь же я пешком в город ему за водкой! Две недели назад Аллан починил эту колымагу, и я подумала, что...

— Он вернется вечером. И завтра обязательно все сделает.

— Хорошо, но что мне делать со Смайли? Он уже ноет, а в такую жару... Мухи сплошь усеивали промокшую от пота красную рубашку Мэри Даямонд —

она была расстегнута до пояса и опускалась на короткие шорты. Шорты подчерки-, вали ее широкие бедра... «До чего хороша,— думала Лиза зачарованно.— Какая боль­шая и красивая!»

— Смайли — твой муж?

— Ну, будем называть это так. Во всяком случае, вот уже несколько лет, как мы живем вместе ради общей пользы и маленьких радостей иногда...

— Откуда ты приехала?

Лиза преодолела свою робость — в конце концов победило любопытство. Манера говорить у Мэри Даямонд была грубоватая, а подбор слов вульгарный, не такой, к какому привыкла Лиза.

— Из Палисадена.

Ну конечно! Как она сама не догадалась! Палисаден был самый большой и пользовавшийся самой дурной славой барачный город — из тех, что выросли к северо-западу от Свитуотера вдоль реки Сэнди и на бесплодных холмах Дезерт. Там жили подонки общества, десятки тысяч безработных, которые на протяжении многих лет переселялись сюда из сельских районов страны, чаще всего с семьями, чтобы найти какую-нибудь случайную работу на фабриках и заводах Сарагоссы, когда сезон и конъюнктура создавали нехватку рабочей силы. Это было время, когда работы хва­тало всем, когда Свитуотер находился на гребне последней волны технического и экономического процветания, когда потребность в дополнительной рабочей силе была настолько велика, что предприятия сами начали строить первые барачные по­селки, поскольку не хватало жилья для все возраставшей массы людей, искавших работу,— нечто вроде временных поселений; а потом наберет темпы жилищное строи­тельство и у всех будет крыша над головой. Однако последний «золотой век» оказал­ся еще более коротким, чем все предшествующие: «экономического чуда», о котором все говорили и на которое возлагали большие надежды, и на этот раз не произошло, а барачные города остались навсегда, за короткое время превратившись в жалкие трущобы, став серьезной проблемой и быстро растущим социальным бременем для властей. Между тем приток людей все продолжался, несмотря на безработицу и по­пытки регулировать прирост населения в этих районах; в соответствии с многочис­ленными программами ликвидации трущоб людей переселяли в новые жилища, и вла­сти приступили к сносу бараков. Однако в общем и целом это ничего не изменило: средств на жилищное строительство отпускалось все меньше, строительные работы сначала откладывались, а потом и вовсе были прекращены, и те, кто остался без крова, въезжали в лачуги, откуда только что выселили старых жильцов, а некоторые сами строили себе жилища из гофрированной жести и цементных плит, которые им удавалось найти или украсть на многочисленных пустырях, где раньше стояли бараки. Эти люди приходили либо из горных районов страны, в которых почти нечего было есть, либо из далеких деревень, где коренные изменения в аграрной политике оста­вили десятки тысяч сельскохозяйственных рабочих без дела, либо, наконец, с город­ского дна,— без гроша в кармане, преследуемые законом, они старались скрыться в тесноте трущоб  которых по официальным данным вообще не существовало.

Изменения, которые непрерывно происходили в этой все возраставшей разно­шерстной массе населения, обрекали на неудачу любые попытки хоть как-то регист­рировать и регулировать ее рост. Казалось, все эти несчастные, обосновавшиеся здесь, инстинктивно противились любым попыткам большого города включить их в свою систему.

Большинство из них не получало никакого пособия, но утверждать это было нельзя, поскольку провести надлежащую перепись населения здесь так и не удалось. Они редко искали работу через официальные посреднические бюро, лишь немногие пытались найти себе новое жилье, а любые программы обучения для детей и взрос­лых наталкивались на апатию и нежелание ходить на занятия. Неизменно открытым оставался вопрос, на что жили обитатели этих городов. У одних были овощи и вся­кие съедобные растения, которые они выращивали на узеньких вытоптанных клочках земли между домами, другие держали домашних животных — коз, свиней, которые свободно паслись, нередко разнося заразные болезни. Производство и продажа ка-вы — хлебной водки — было столь же обычным занятием в этих районах, как воров­ство, укрывательство краденого, проституция и злоупотребление средствами, ассигно­ванными на различные формы социальной помощи и пособия для бедных.

Помимо огромного количества социальных проблем, барачные города создавали значительную угрозу здоровью всего района. В этом перенаселенном, грязном и за­сиженном мухами аду, знойном и засушливом летом, сыром, холодном, плохо отап­ливаемом и совершенно не защищенном от дождя и ледяного ветра зимой, царили голод, нищета и болезни. Детская смертность оставалась высокой, хотя органы здра­воохранения утверждали, что приняли все меры, какие только могли. Однако не так-то просто было сделать всем прививки хотя бы против самых распространенных эпи­демических заболеваний, когда приходилось иметь дело с недоверчивыми обитателями бараков, отнюдь не стремившимися к сотрудничеству с городскими властями.

— Ты ждешь ребенка?

Присев на корточки, Мэри Даямонд в упор смотрела на Лизу.

— Как ты узнала? — удивилась Лиза.

Хотя Лиза ни от кого больше не скрывала свою беременность, в ней все еще жил инстинкт защиты того, что совершалось в ее теле. Однако в присутствии Мэри Даямонд она чувствовала себя спокойно, и ей очень хотелось поговорить с ней, жен­щиной, о своем состоянии.

— Догадалась,— ответила Мэри Даямонд.— Я знаю кое-какие признаки. У меня было четыре сестры. Две из них... умерли от родов. Самая младшая, Роза, была еще моложе, чем ты. Она не хотела иметь ребенка и истекла кровью... Нет, ты не расстраивайся, это было так давно. Не надо плакать...

Она обняла Лизу, которая вдруг разразилась рыданиями, прижалась к Мэри Дая­монд и, всхлипывая у нее на шее, никак не могла успокоиться; самые простые вещи теперь приводили ее в уныние, а то, что сейчас сказала Мэри Даямонд, было так ужасно и непостижимо.

— Ну, ладно, ладно,— утешала ее Мэри Даямонд.— Тебе-то нечего думать о та­ких вещах. Ты же совершенно здорова, только немножко худая и малокровная, вот и все. Не забывай есть зелень. Ешь все зеленые листья, какие только найдешь. Это не вредно, хотя и не очень вкусно. В Палисадене, когда мы были маленькими, мы ели траву; мама говорила, что это полезно, и мы никогда не заражались и не болели, как многие другие.