— Как вы думаете, будет очень больно? — спросила Лиза.

Она все еще всхлипывала, хотя изо всех сил старалась остановить слезы: ведь просто глупо и совсем по-детски вести себя так.

— Нет, что ты, во второй раз все будет гораздо легче, чем в первый.

— Но я ничего не чувствовала в первый раз. Мне сделали укол, и я куда-то про­валилась.

— Я знаю. Так всегда делают в коммунальных клиниках, чтобы сэкономить вре­мя. Понимаешь, без укола роды иногда затягиваются. Особенно в первый раз.

— Я уверена, что будет очень больно, если мне не сделают укола...

И Лиза снова заплакала. От этих разговоров о предстоящих родах ей стало легче. С Алланом она не могла говорить о подобных вещах.

— Ну, будет тебе,— утешал Док Лизу. Он не очень понимал, как успокоить ее, и, чтобы выиграть время, прибирал в комнате, перекладывая разные мелочи с места на место.— Ты сказала, что вы хотите ребенка.

— Да-а...

— Теперь слишком поздно делать аборт, это может оказаться опасным. Но ведь ребенка можно отдать приемным родителям... 

- Я знаю. Нам сказали в этой проклятой конторе. Но там больше ноги моей не будет! Никогда! Мы хотим этого ребенка. Просто приходится так много... так много думать обо всем!

Лиза забилась в угол трухлявого дивана, закрыв лицо руками. Слезы оставляли мокрые полосы на ее грязных пальцах. Док сел рядом с ней. Он неуклюже положил руку на ее вздрагивающие от рыданий плечи.

— Успокойся,— утешал он.— Все будет хорошо. Положись на меня, на всех нас. Мы сделаем все, что от нас зависит, чтобы помочь тебе. Все пройдет благополучно.

Но руки его ощущали хрупкость ее тела, а при осмотре он отметил, что у нее очень узкий таз. И он знал, что роды будут нелегкими.

Эти молодые люди, что переселились сюда, принадлежали другому времени, дру­гой эре; в- его глазах они были «потерянным поколением», для которого город был единственным мерилом всех ценностей, которое не знало иных пейзажей, кроме искус­ственного городского ландшафта, не знало иных пропорций и форм, кроме разруши­тельной несоразмерности городских массивов.

Лиза сидела неподвижно, ссутулившись. Ее широко раскрытые глаза были теперь сухи. Док сидел рядом с ней и, вдыхая запах ее волос, думал о том, что означает при­ход «потерянного поколения» на Насыпь. Он знал, что их будет здесь все больше и больше, и это беспокоило его. Вот теперь на Насыпи возникнут настоящие проблемы.

— Ты снова придешь ко мне через некоторое время, скажем, через две недели, и мы посмотрим, как идут дела. Если же почувствуешь себя плохо или появятся боли, приходи немедленно.

Говоря это, он почему-то смутился, хотя все, что он сейчас сказал, почти не заду­мываясь повторяет каждый врач своим пациентам; однако Док правильно истолковал свое смущение, и ему стало немного стыдно: он ведь радовался тому, что будет еще одна консультация и еще одна доверительная встреча с Лизой...

19

В жару мысль о воде легко может превратиться в навязчивую идею.

Лиза лежала на матрасе под тентом и отдыхала. Было воскресенье. Аллан не вэр-нется до вечера. Лиза устала, выдохлась и хотела спать, но ее мучила жажда. Она обещала Аллану экономить воду и обещала самой себе сдержать это обещание. Воду на­до было беречь. Один бочонок на два .дня — это все, что у них было. «Постарайтесь не пить днем,— убеждал их Док.— Вы только потеете, и вам еще больше хочется пить». Но Лизе не так-то легко было не пить, когда она чувствовала, как во рту у нее распу­хает от жажды язык.

Уровень воды в колодце Дока угрожающе понизился, и все поняли Дока, когда он ввел, так сказать, нормирование воды, хотя Аллан неделями таскал металлический лом на его виллу в качестве аванса за пользование колодцем. Принцип платежа — опре­деленное количество воды за определенное количество металла — все больше терял свой смысл в их взаимоотношениях: обмен постепенно превратился в символ желания помогать друг другу. Недостаток воды в колодце стал их общей проблемой. И все-таки Лизе трудно было себе представить, что в один прекрасный день колодец может ока­заться пустым. Тем не менее она твердо решила не ходить за фургон, чтобы украдкой выпить лишнюю чашку воды. Она не должна этого делать! Насколько это серьезная про­блема, она поняла по голосу Аллана, когда он внушал ей, что надо экономить воду. Она спросила, не может ли он приносить канистру с водой, когда возвращается с бензозапра­вочной станции, как бывало раньше, однако Аллан объяснил ей, что нормирование воды в городе становится все более строгим, потребление ее тщательно контролируется, и тех, кого уличают в перерасходе, подвергают большим штрафам. Перед уходом домой Янсон всякий раз снимает показания со счетчика, регистрирующего расход воды. Если Аллан станет уносить воду, он может остаться без работы. Что же касается минераль­ной воды, то ее теперь не достать.

И вот несмотря на все ее благие намерения бочонок за фургоном был почти пуст, а она лежала с закрытыми глазами, чувствуя, как язык прилипает к нёбу, и мечтала о вкусной чудесной воде — в стаканах, графинах, бутылках, кранах, душах, ваннах... В детстве она так любила купаться, принимать душ, часами могла стоять под колючими струями воды, и ей казалось, что она расплывается, растворяется и медленно вытекает вместе с водой, капля за каплей, через щель в полу.

Как ни странно, в последнее время Лиза часто думала о родителях, хотя раньше не только не думала, но почти и не вспоминала о них... У нее даже появилось желание повидать их, написать им, ну хотя бы открытку. Но Лиза не умела писать. Она знала буквы и умела составлять слова и короткие предложения, прочесть по складам простой текст, но дальше этого так и не пошла, а принятый в школе «открытый» метод обуче­ния давал возможность скрывать свое невежество и избавлял от необходимости на­верстывать упущенное. В последний год она то и дело прогуливала занятия, пока нако­нец совсем не бросила школу, сойдясь с Алланом.

Однако мысли о родителях, особенно о матери, постоянно приходили ей в голову, безмерно угнетая ее. В первые месяцы после ухода из дома она время от времени зво­нила, ставя в известность, что у нее все хорошо, что она ни в чем не нуждается, но истерические упреки матери, ее слезы и мольбы вернуться домой положили этому конец. Однако после рождения Боя они все-таки отправились с визитом к ее родите­лям — какая-то странная причуда заставила Лизу настоять на этом. Бесконечно долго через несколько жилых зон они ехали на автобусе в мертвый город-спутник, где тяну­лись типовые виллы средней категории с квадратными газонами, купленными в магази­не, и панорамными окнами из пятнистого пластикового стекла. Пока Лиза звонила с ребенком на руках, Аллан стоял у ворот, однако родители не захотели впустить ее — она была одета так ужасно, да еще с мужем и ребенком, и совсем не походила на их маленькую девочку. И снова мольбы и слезы, упреки и объяснения и, наконец, шумное расставание. Тем не менее, снова ожидая ребенка, Лиза думала о них, хотела написать им письмо и все рассказать о себе, рассказать, как она живет, что думает теперь о жизни, но она не умела писать и могла лишь плакать, а кроме того они почти наверня­ка переехали в какую-нибудь другую виллу в другой городской зоне — обитатели Сви-туотера довольно часто меняли местожительство,— и ей никогда не удастся напасть на их след. А через несколько лет они закончат свой жизненный путь в коммунальном до­ме для престарелых, и она никогда, никогда больше не увидит их.

Внезапно Лиза услышала какой-то звук, подняла голову и увидела Мэри Даямонд, которая шла по тропинке к фургону. До сих пор она видела Мэри Даямонд только один раз, издалека, когда ходила на поиски чего-нибудь такого, чем можно будет заме­нить кроватку, когда родится ребенок. Она сама удивлялась своему рвению, так как да­же не подозревала, что обладает сколько-нибудь развитым материнским чувством. В тот день Мэри шла — нет, шествовала — по тропинке вдоль затвердевшей автомобиль­ной колеи к воротам во всем черном — черная кожаная юбка, черная элегантная блуз­ка — ив парике, производившем совершенно ошеломляющее впечатление в сочетании с черной одеждой. Было жарко, и от пота кожа ее блестела. Лизе казалось, что никогда еще она не видела такой красивой женщины. Она вся похолодела от страха, когда Мэ­ри Даямонд вдруг оступилась и чуть не упала, потеряв красную пластиковую сандалию, украшенную розой, но она тут же восстановила равновесие, подхватила свалившуюся сандалию и надела на ногу (Зеленый лак на ногтях! Зеленые веки!), а выражение лица у нее при этом было как у королевы!