Разложив его на столе, Пилюгин пошарил, нагибаясь то в одну сторону, то в другую, по карманам и достал ножичек-складышок, начал вынимать упрятанное в щель лезвие, да куда там: ногти-то давно постирала работа, мучился-мучился он, пока не выхватил тот ножичек из его рук Николай, не зацепил лезвие крепкими, подсмоленными куревом зубами.
— Эх ты, нескладеха, — пробурчал он.
Пилюгин, нисколько не обижаясь на друга, взял из его рук ножичек и давай циркать по оковалку — соль сдирать. Николай запустил руку в его кошелку, извлек оттуда краюху домашнего тугого хлеба и стал покорно дожидаться, держа ее в руках, пока Пилюгин настрогает с оковалка сала тонкие просвечивающие розовые ломтики.
— Мне с мясцом, — сказал он Тихону.
Тот, склонив голову, сопел, передергивал плечами, шмыгал носом, на лысой его голове мелкими капельками проступил пот.
Ели молча. Долго жевали, глядя в разные стороны, думая каждый о своем.
За окном кружилась земля, уносясь из-под колес стремительно, со стуком. И только две серебряные нитки соседнего пути, зарозовевшие на закате этого суматошного дня, казалось, соединяли покинутые дома с далеким и неизвестным Торжком, откуда еще надо было ехать, как писали в письме их неизвестно когда повзрослевшие дети, километров с десять до Медного, а там уж и пешочком недалече.
— Коль, а Коль, да ты не слышишь, чи что?
Задумавшийся Николай оторвался от окна:
— Чего тебе?
— Может, того, а? — подмигнул Пилюгин лукаво. — Маруська говорила, что в поездах-то как раз можно… Может, того, спробуем, как оно в дороге-то на колесах?
Николай задумался.
— Ага, ловко ты придумал, — наконец сказал он. — А эти, — кивнул наверх, туда, где виднелись их вещи, — кто их, случись что… Ты, что ли?
— А…
— Вот так-то вот.
Замолчали. Земля с дальнего бегущего краю закраснелась, затемнела под окнами. С шипом проскакивали мимо столбы. Подпрыгивали стоявшие рядышком с дорогой подлески-молодняки: подскочит подлесок постарше, приникнет к самой земле кустарник, глядь — опять выстребнет над кустами деревце, словно заглянет к ним в купе.
— Ладно, — вдруг ударил себя по коленкам Николай и стал шарить под лавкой, искать валенки. — Только гляди в оба!
Пилюгин радостно закивал, улыбаясь щербатым прокуренным ртом, заерзал на скамейке. Николай полапал себя по карманам, сунул ноги в оттаявшие в тепле валенки, еще раз взглянул на свой чемодан и, подмигнув Пилюгину, пошел, оставляя на полу мокрые следы.
Пилюгин уставился перед собой, сложив уютно руки на раздвинутых широко коленях. Поглядел на свои ноги в белых, связанных специально для поездки носках.
«Кабы не Колька, сроду б не поехал никуда с деревни, — подумал про себя он потихоньку. — Последний раз из деревни отлучался по делам войны — давно это было. Куда одному по такой пропасти: где билет взять, где закомпостировать, куда вещи определить? Сам бы сроду не сообразил. Куда там! Да и люди пошли — рази кто подскажет. Гляди, чтоб совсем в другую сторону не услали. Тут ухо востро держать надо, иначе пиши пропал. Нашему брату одному по городам и деревням нечего ездить. А так оно, конечно, веселей…»
Прошуркивали мимо застывшие, запорошенные снегом деревья, проносились со звоном полосатые переезды, да под полом, как запалившееся сердце, тукало на стыках: тук да тук…
«От Ванька обрадуется. Хоть брехать про свой город перестанет. А то: «У нас в городе, у нас в городе…» А того, дурья башка, не поймет, что я и так все вижу без ево брёхней, что ничего в его городе особого нет. Вот Анна Николаевна приезжала со своим с Германии: и комбинашки бабке привезли, и патроны Николаю. А тут: «У нас в городе, у нас в городе…», а сам только дай. И сала мать справит, и колбасы накладет, чесноку с луком, чего только не надает. А пройдет всего ничего — слыхать по письмам, пора слать подмогу…»
В оконное стекло ударил спрессованный встречным поездом воздух — оно даже пошло мелким треском под тем напором. А потом раздался страшный грохот, к которому никак не мог привыкнуть Пилюгин и которого он испугался — вздрогнул. Мелькали уже в темноте вагон за вагоном, долго так — мешали ему думать.
Он настороженно глядел на проносившийся мимо грохочущий поезд, на бесновавшийся между вагонами, поднятый с земли снег, и только тогда вернулся к своим думам, когда за окном, мелькнув красными яркими огнями, угрохотал куда-то далеко-далеко встречный состав.
Еще пуще заколотилось под полом это «тук, тук…», и он уж отвернулся было от окна, глянул под ноги, собрался вернуться к своим прерванным мыслям, но тут заметил напротив, на Николаевой полке девушку.
— Ты чего, дочечка? — спросил, удивившись такому неожиданному ее появлению, Пилюгин.
— Да ничего, дядя, — заулыбалась она, — вместе ехать будем. Вот и все.
Она сняла с головы платок, оставив его на своих крохотных плечах, и, все еще улыбаясь, смотрела в глаза Пилюгину.
Он тоже оскалился своим беззубым ртом, покашлял, перебросил ногу на ногу.
— Куда, значится, путь держим? — спросил, как когда-то на своих фронтовых дорогах спросил бы своего брата солдата.
И она без всякой утайки стала отвечать:
— В Москву, дяденька.
— Ох ты ж, в Мо-о-скву-у-у! Гляди-ка! А че ж ты там делаешь, в самой-то Москве? — как-то даже подрастерялся Пилюгин.
— Да вот работаю пока, — начала объяснять она ему, — надо поработать парочку годков, чтобы потом уж насовсем в Москве остаться.
— Ага, — участливо протянул Пилюгин и, видимо, не совсем понимая, о чем идет речь, переспросил:
— А что все ж таки делаешь, дочечка?
— Да пока вот маляром на стройке, — улыбнулась снова она. — Дома строим…
— Скажи на милость, — еще больше заинтересовался он, — ну а что ж дома-то нельзя было строить чи как? Обязательно в столицу подаваться, а?
— Дак хочется ж, дядечка, и в большом городе пожить, — смутилась она, — не век же в деревне-то сидеть. Сейчас время другое…
— Другое, другое, — перебил он ее, — а в какой такой деревне, говоришь, сидеть-то остались мать с отцом?
— Да в Капустичах мы. — Она больше не улыбалась.
— Ага, — расходился Пилюгин, — значит, они в Капустичах, ты в Москве, а потом как же?
— А потом прописку постоянную заработаю.
— А без нее никак нельзя?
— Чтобы законно жить…
— А сейчас ты что ж, вроде как и незаконно?..
— Да нет, дядечка, — снова заулыбалась она, — и сейчас законно, но сейчас в общежитии, а потом можно будет и в своей квартирке пожить…
— А, ишь ты какая! Ну да, конечно, тогда есть резон… Верно. Верно. Я-то сразу не сообразил, что к чему, а теперь-то, конечно, понимаю: оно, правда, было б хорошо в своей-то хате, да не где-нибудь, а в самой что ни на есть Москве пожить. Да мать с отцом перевезти к себе в Москву-то, а?
— Да не поедут они, — отмахнулась она.
— А чего ж так-то, не поедут, проси хорошенько — поедут. Я б так поехал. А чего? Да только мой-то сынок после ветеринарной академии вона где оказался — аж в Торжке, да и то не в самом. Город маленький, старинный даже, писал сын. А ты, видишь, в Москву сразу, бойкая ты, дочечка, бойкая…
— Дак хочется ж…
— Ага, ну да, если хочешь, кто ж разве сможет отговорить? Мы своих тожить все отговаривали: дескать, куда ж вы едете — в ту же деревню, такую же, как и наша, только в другом месте. И зачем было ехать — только хлопоты одни. Теперь вот вези батька, — и он глянул на свой узел на верхней полке, — как будто и делать больше нечего. Эх-эхе-хе. Сколько нас, таких вот, как я, дураков толкается по России. Чтоб всем нам с детками нашими да вместе, да гуртом… Так нет. Ты вот — себе, сынок мой — себе, а я вот должен бросать хозяйство и навздогонку — за вами следом, как фронтовая кухня…
— Да что ж у них там, есть, что ли, нечего? — весело спросила она его.
— Да есть-то оно, конечно, есть, да только пока мы с матерью живы, пусть детки полакомются своим домашним кушаньем. Да и нам, старикам, просидевшим весь свой век на одном месте, страсть как интересно поглядеть на мир. Только и выбрался из своей деревни на войну — дак то не в счет, то ж война, а тут вишь — не было бы счастья, как говорится. Вот такие-то дела, дочечка.