9

Ощущения нарастающего на спине горба, которое раньше появлялось на пороге его дома (почему он и называл сам себя Горбуном), на этот раз не было. Сегодня он вошел в свой дом не согнувшись. Дрожавшие пальцы помешали ему сразу открыть дверь. Ключ то и дело выпадал из его трепетных рук. Раньше он был бы раздражен таким обстоятельством и в поисках злополучного ключа ощутил бы еще яснее проклятый горб, а тут — нет. Ронял себе и ронял, и от этого радость его нисколечко не убавлялась — он был счастливым и в тот час, и еще час спустя.

В квартире никого не было. «Ах, да, — вспомнил Горбун, — ведь я ушел с работы не как обычно…» Он улыбнулся, вспомнив все случившееся на собрании. Вспомнил он и что ушел от них навсегда. Вспомнил, и ему, без того счастливому в этот день, стало еще лучше.

Ему хотелось пронести свою радость как можно подольше, не расплескать ее, не растратить до прихода Жены. Да, да, он объявит ей сегодня: хватит им дуться друг на друга безо всяких причин. Довольно! Он первым протянет руку. Ему теперь ничего не стоит сделать это — он великодушен и всемогущ и не держит старых обид, он их готов забыть, все до единой, все. Да и разобраться, какие это обиды, — мелочи. Стоит ли теперь после всего ЭТОГО обращать на них внимание? Давно надо было начать новую, счастливую жизнь. Хватит!

Горбун, сжимая в руке букетик ярких цветов, выдвинул на середину комнаты удобное мягкое кресло с высокой спинкой (сейчас оно напоминало ему трон), устроился в нем поудобнее; перед глазами была дверь — он увидит их сразу, как только они войдут, и бросится к ним навстречу. Он слишком многим пожертвовал в этот день ради того, чтобы решиться на такой шаг, сделать такой выбор. Они заслужили, заслужили!

…Неестественно крепко для спящего человека он держал цветы в подрагивавшей, словно не уснувшей еще руке. И снилось ему, будто входят в дом его Жена и Дочь в слишком простых («Надо обязательно купить новые!») платьях. Взглянув в глаза друг другу, он и она смеются беззаботно и весело, и Дочь смотрит то на одного, то на другого и смеется вместе с ними, и он еще раз замечает, что на его Дочери слишком простенькая одежда, и от этого у него сжимается сердце, но он ставит первым же делом в их новой жизни купить им все, что они захотят, и на этом успокаивается, возникшая боль отпускает его и не мешает радоваться, смеяться вместе с Женой и Дочерью.

А потом они садятся за стол и, подперев руками головы, смотрят друг на друга, как будто не виделись сто лет и необычайно рады встрече.

«Ты уж извини нас, глупых», — говорят они ему в один голос, и это выходит смешно, и они опять смеются.

Бросив случайно взгляд на приоткрывшуюся в коридор дверь, он видит там что-то вроде очереди. Он узнает верзилу, который избил его сегодня утром, за ним стоит сосед, стыдливо опустив глаза, за ним с виноватым видом стоят товарищи по работе, за ними какие-то незнакомые ему люди. На их лицах одно и то же: «Мы виноваты, прости нас…» Подняв взор, он видит контуры заволакиваемого лиловыми густыми сумерками города со знакомыми с самого детства очертаниями, силуэтами. И вот тогда он вдруг видит, как от хорошо знакомого с детства силуэта вечернего города отделилась какая-то его часть и, ломая пропорции, стала удаляться. Он не поверил своим глазам — это была злополучная башня. Стоявшие в очереди не смотрят больше в ее сторону.

«Подождут», — думает он и переводит довольный взгляд на смеющихся Жену и Дочь.

«Все у нас будет по-другому, не так, как было до сих пор, не так, не та-а-ак!»

…Со стола, на который он оперся локтем и елозил по скатерти, ворочаясь во сне, слетел и упал на пол листок из ученической тетрадки, подставив всему белому свету написанные на нем слова: «Мы уходим от тебя. Не обижайся. Твои бывшие — жена и дочь».

Краешки подрагивающих губ, уже уложенные прожитой им жизнью в нерасправимые складки, поднялись, обозначив на его усталом, измученном лице первую в той его новой жизни улыбку.

Не проспать бы Алешку

— Надо б не забыть предупредить проводницу, чтобы разбудила завтра, слышь, Коль, — подбрасывая на колене тугой, перевязанный бечевой узел и пробираясь по узкому проходу общего вагона, говорил Тихон Пилюгин своему другу по этому путешествию и соседу по деревне, — ты ж знаешь, как я сплю… Ох ты, господи, да рази я нарошно. Ну извиняй, извиняй, я нечаянно. Ах ты, господи… — заизвинялся он перед кем-то.

— Ты где там? — позвал его шедший впереди с огромным чемоданом, перевязанным веревками, Николай. — Чего ты там разговариваешь? Договоришься — места позанимают.

Надувшись и покраснев как рак, он опустил чемодан на пол, расстегнул пальто, оглянулся. За ним, загородившим проход наглухо, толпились люди. Он быстро снял с головы шапку, вытер ею взмокшую лысоватую голову, раскрасневшееся лицо, потом снова рванул с полу чемодан, надув щеки от натуги, схватился свободной рукой за лесенки, за блестящие железные подпорки, к которым приятно было прикасаться — на них, на прохладных, отдыхала надсадившаяся тяжестью рука.

Пройдя так несколько шагов, Николай снова останавливался перевести дух и загораживал проход, чтоб никто не смог его обойти и, не дай бог, занять их места. И опять кричали на него:

— Мешочники проклятые!..

Он же, вытирая обильный пот с лица («Откуда льет, зараза…»), только подмигивал Пилюгину, который воровато озирался на напиравших сзади людей и доверчиво смотрел Николаю в глаза.

— Э-эх, — рванул опять свой чемодан Николай, — это ж надо столько наложить. Забеситься можно.

— Коль, а Коль, — громким шепотом шипел сзади Пилюгин, — давай пошибче… Вишь, люди серчают.

— Ко-ово? — снова бросил на пол чемодан Николай. — Да ты не обращай на их внимание. Подумаешь…

— Да что это за нахалы такие, — кричали сзади раздраженные пассажиры.

— Товарищ проводник!..

— Да вызвать милицию, и все тут.

— Дайте им по шее!..

— Коль, брось ты это, а? Коль! Давай трогай, слышь… А то и вправду, — шелестел на ухо Николаю застегнутый на все пуговички, низенький, плюгавенький Пилюгин, подталкивая в широкую спину Николая своим крохотным, почти ребячьим кулачком. — Коль, а Коль! Ну я тя прошу…

— Нахапают…

— Потому в магазинах и нет ничего.

— Вот из-за таких вот…

— Н-ну, пошла, мил-л-л-ая, — двинулся дальше Николай, перебрасывая рывками чемодан с места на место, подталкивая его ногой, — не надо шуметь, граждане, не надо! Не так уж часто мы вас и беспокоим.

— Да иди ты, черт невдалый, спутался я с тобой…

— Стой! — вдруг остановился Николай и грохнул об пол чемоданом. — Вот они, кажись, наши-то драгоценные. В самом что ни на есть конце. Слышь, сортиром воняет. Значит, добрались до своего места. Ох!..

Он оставил чемодан на проходе, тяжело опустился на гладкую коричневую, в черных папиросных прогорелинах скамью и, откинувшись к стенке, шарахнул головой по зеркалу, отразился в нем целой сотней взмокших Николаев.

— Садись скорей, — подмигнул он другу и указал рукой на противоположную скамейку, — устраивайся с удобствами.

Тихон в изнеможении рухнул напротив, швырнул на полку осточертевший узел. Николай, тяжело дыша, стал, как на ребенке, расстегивать на его шубе пуговки:

— Сопреешь, черт недоделанный…

Николаев тяжелючий чемоданище они взволокли вначале на среднюю полку. Потом корячились под ним, проталкивали наверх. Он же, проклятый, как зацепился за край верхней полки, так хоть ты умри — ни туда, ни сюда. Пришлось Пилюгину держать его с одного боку, шурудить наверху, как все равно гром в небе, приговаривая:

— Держи, Тиша, держи!

Пилюгин стер платочком со лба пот (Маруська, жена его, научила, как и где пользоваться носовым платком) и полез доставать из кошелки провизию — надо было восполнить силы.

Николай с жадностью наблюдал за его неспешными руками, разворачивавшими матерчатую белизну, из которой показался, будто заиндевелый, в крупных солевых кристалликах шмат домашнего свежего сала.