— А скажу, не поверишь своим ушам-то, раскрывай их пошире, чтоб после не переспрашивал уже.

Брусок останавливается в руке, коса замирает. Становится слышен комариный надсадный стон, развешенный в воздухе.

— Так с Федором, стало быть, с Олега Ивановича Рязанского сынком…

— Как так? — перебивает Денис, не дает договорить. Пришлепывает по тягучей вязкой воде поближе к Жахтану, бьет себя по щеке, выругивается — комар сечет нещадно.

— Да ты что, в своем ли уме? — спрашивает, и вселившаяся минуту еще тому назад в его взор лукавинка, хитринка будто выскользнула из глаз.

— Предупреждал я тя, чтоб не переспрашивал, да слушал хорошень, — смакует слова довольный Жахтан, отмахиваясь руками от назойливых комаров, прижав к себе стоячую косу.

— Да как же это так… Да рази ж…

— А вот все так-то вот поначалу, а потом, когда разберутся, разложут все по кусочечкам, другой получается разговор…

— Да ты что мелешь-то, порода твоя невдалая, али забыл, как тогда-то в походе ночью обходили рязанцев поганых… Как кляли их вместе с их дружком Ягайлою… Выдернуло, что ли, у тебя из памяти это все или как?

— Ишь ты, ишь ты расходился — ты лучше комара с носу сгони — отъест, трудно дыхать будет без носу-то…

Денис хлестнул себя по лицу с остервенением — проняли его комары, слушать не дают эдакую весть. Да и правда ли то все — поди брехня.

— Ну, ну, — стал напротив, дожидается.

— А чего сказать — тут думать надо. Глядеть на все эти шесть годков, как на листочки опавшие — каждую жилочку на них, как гадалка на ладонях разобрать — какая куда да зачем…

— Ну что мелешь языком, что несешь… Знаешь чего — так скажи, а не тяни кота за хвост.

— Экий прыткий, все тебе вынь да положь. Ну сам смекай… К примеру сказать, хорошо помнишь, как шли на Лопасню, как переправлялись через Оку…

— Ну, помню, — замирает Денис, будто и в самом деле перебирает в памяти и поход тот, и переправу.

— Ну а теперь пораскинь мозгами.

— Ну?

— Почему это, спрашивается, от Ягайлы, который шел по правую от нас руку, мы вона как боронились: и дозоры выставляли, и лазутчиков посылали по ночной темени, и чего ничего…

— Ну?

— Вот тебе и ну. А припомни, что левый наш край, Олегов, — кто его остерегался — кто на ту сторону чего выставлял?

— И то верно, — тянет Денис, — скажи на милость, а ведь и правда… У, чертяка окаянный — куснул как…

— Так. Теперь смотрим дальше — другую жилочку, на другом листочке…

— Ну ворожи, ворожи, да только поскорее.

— Чай не забыл приказ-наказ самого князя: «Чтоб не обижать никого из рязанцев!» Помнишь чи не?

— Да ить как же не помнить.

— Вот то-то и оно.

— Ух ты-ы-ы… — Удивление растягивает лицо Дениса, усыпанное насевшими враз комарами. — Сам, что ли, надумал или кто подсказал, а?

— Не то главное. Слухай дальше.

— Так, так.

— А возьми сразу же после Куликова поля…

— Да, да.

— Что он — Олега ругал или хвалил?

— Не припомню чтой-то.

— А я вот знаю — что ни так, ни так. А потом враз шлеп, да и договор с ним ровнехонько через год, стало быть, от лета Рождества Христова эта будет…

— Да ладно тебе, какая разница… Пропадем мы тут с тобой, давай шибче рассказывай, засечет комар.

— А по тому договору, если у тебя голова на плечах есть, сообразить должен, что оказался тот самый Олег ни больше ни меньше как рядышком с самим Владимиром Андреевичем Серпуховским.

— Ох ты-ы…

— Вот тебе и «ох ты». Мало того, назвал князь Олега младшим своим братом — ну как самого Владимира Андреевича — значит, приравнял их местами, хотя навроде как один-то герой, а второй-то в аккурат — наоборот.

— Ну, Жахтан, ну — голова… Ну, точно кто-то наставил тебя, не сам же ж ты до такого вот дошел…

— Да какая те разница, сам — не сам. Не хошь — так и не буду. — Он обижается, плюет на широкие изработанные ладони, собирается продолжить прерванное разговором дело.

— Да ты что? — набрасывается на него Денис. — Ты что? То ж я так, ради… Не придуряйся, давай дальше…

— Ну ладно, бог с тобой, — постоял, подумал: говорить или не говорить дальше. Говорить. — Так ты ж гляди лучше — и что же Владимир Андреевич! Что он, осерчал, что ли, на князево то решение, обиделся? Или как?

— Да?

— А ничуть. Принял. Протянул руку Олегу как брату.

— Господи, царица небесная! — перекрестился Денис, шлепнул себя еще раз по лбу.

— А что это значит, как ты думаешь?

— Ой, не знаю — откуда ж мне…

— А то, что и он, значится, Владимир-то Андреевич, тоже знал все про Олеговы дела во вражеском стане, о дружбе той его с Мамаем поганым. Знал да помалкивал, пущай народ одно думает, а он другое. Тайное.

— Скажи на милость.

— Вот так-то вот, брат, а ты все одно твердишь все годы — предатель, предатель. Вот оно чем обернулось. Оказался — такой же герой, как и Владимир Андреевич наш. Скажи ты, рисковый какой! Вдруг бы чего — голова долой в одночасье.

— Да, тут уж чего говорить. Ну и теперь эта свадьба.

— Да! Свадьба — вот тебе уж куда больше. А ить все верно, уж и денек выбран, уж все промеж ними обговорено, благословение родительское получено — стало быть, и напрямки породниться пожелали.

— Дай-то им бог…

— Дай…

Замолчали мужики. Снова подмял под себя человеческие голоса комариный гуд. Да только недолго прожил — снова вгрызлись косы в ситник: «д-з-з-е-еннь», «дж-и-ик». Заохали, оседая, вымахавшие на прибрежных обильных земляных соках упругие стебли нетронутого, не примятого никем, подкошенного под основание острыми косами ситника.

…Чего взялись выкашивать урему, зачем полезли в низину, в комариное царство, что, других мест, что ли, нету, вокруг слободы вона их сколь, чистин с шелковыми отавами да с порепавшимися на солнцепеках горячими ягодами — чего их сюда занесло? «Да видать, так-то вот нужно им было!» — прикинул на всякий случай, примерился Вербин Бездельник.

4

Но Вербин Мудрый со Старой площади и не подозревал, что память мучила и другого Вербина Метущегося Ученого — из лаборатории.

…Стоило Вербину Ученому Метущемуся положить голову на подушку, как перед его глазами возникали отвратительные картины, до того казавшиеся ему реальными, что и во сне становилось не по себе. Он, вскрикивая, просыпался, усаживался на край кровати и, обхватив голову, долго так сидел, дожидаясь, когда отпустят его видения и можно будет, наконец, уснуть.

Но только он засыпал, как опять они являлись, снова и снова.

«Но почему бы вам не стать моим соавтором, а? Вадим Васильевич, — выговаривал Вербин Ученый, страшно конфузясь перед Председателем ученого совета… — чем я хуже других, а?..»

А тот надувался, краснел от негодования как рак и даже кричал на Вербина. «Но ведь это же не просто какая-то там статья, это открытие, это на века…»

«Я думал совсем иначе, — оправдывался Вербин, — и хотел бы, чтоб и ваше имя…» Но страшен был в гневе Председатель.

А потом все с той же просьбой он побывал у Заместителя Председателя, Секретаря Заместителя Председателя, Технического Секретаря, Секретаря Заместителя Председателя. И все они отказали ему в его просьбе. Все они так же откровенно, как и Председатель, объявляли о том, каким образом, если он все-таки включит их в число соавторов по открытию, они могут сделать любое его исследование невыполнимым и даже совсем угробить его и его исполнителей, а чтобы этого не случилось с Вербиным и его сотрудниками, просили о малом — не включать их в авторский состав. Только-то. Вербин уговаривал, совал заранее заготовленные бумаги, и только по-прежнему не было подписей Председателя, Секретаря Заместителя и т. д., всех, кому, как убежденно считал Вербин, он обязан своим открытием. И каждый раз он просыпался в тот самый момент, когда они, чтобы отвязаться от него, отталкивали его.

«Вы помните, — пришел он с той же своей просьбой к уборщице из профкома, — вы должны это были запомнить, вы как-то помогли донести мне стеклянную посуду, пробирки всякие, другую мелочь. Вспомните, умоляю, это очень для меня важно. Ну так как, а? Может быть, хоть вы согласитесь? Может, не будем ссориться? Может, подпишете?»