— Хорошо,— решился Мансуров и вздохнул:— Я скажу... Есть у меня друг—Акобир Пулатов...

Старый капитан отлично знал Пулатова.

— У Акобира — молодая жена...

Мансуров потянулся к чайнику и наполнил стакан. Максим Максимович продолжал оставаться безучастным.

— Она — в положении...

Максим Максимович провел пожелтевшими от никотина пальцами по седым, отвислым усам и снова ничего не ответил.

— Есть у Людмилы сестра. Она хочет приехать сюда... По-моему, это правильно. Особенно, если учесть, что Людмила в положении... Но у Елены — муж. Он — моряк...— Мансуров, наконец, встретился с взглядом Максима Максимовича.— Что ему здесь делать?

Старый капитан устало прислонился к деревянной обшивке каюты. Трубка у него так и осталась ненабитой. Не мигая, он долго смотрел в потолок. Мансуров видел, как ему тяжело, и уже хотел сказать: забудем об этом разговоре, отец. Но Максим Максимович промолвил:

— Ты прав, сынок. Мне давно пора на берег. Вот так и ответь своему другу... Освобождается, мол, капитанское место.— Бледность покрыла его щеки.— Только ты дай мне слово, что все равно сам... всегда сам, слышишь, будешь встречать «Медузу».

На палубе пробили склянки.

Максим Максимович отвернулся и непослушными пальцами стал набивать трубку.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ ГАНСА ТРАУБЕ

Как обычно, «Медуза» шла вверх по течению с полными трюмами. Посадка у нее была низкая и, казалось, лихо вращающиеся колеса достают дно. Баржи, словно держась за руки, старались не отставать от буксира.

Задняя, трюмная, баржа — утлая, с облезлыми бортами, доживала свой век. Она то и дело черпала воду. Наоборот, передняя плыла, как лебедь, уверенно и красиво, сверкая новой краской. Эта баржа была выше «Медузы». Издали можно было подумать, что буксирный пароход забрался в середину каравана.

День заметно прибавился. Рассвет наступал рано, и солнце, едва показавшись на горизонте, начинало припекать.

«Медуза» спешила, отфыркивалась, окутывалась дымом. Первый раз на ее мостике стоял новый капитан. Он вглядывался в однообразные, поросшие камышом берега.

Штурман понимал: сменить морскую ширь на эту, с позволения сказать, канаву — дело нешуточное. Рассказывали, что капитан безумно любит свою жену, и это она заставила его перебраться почти на сушу. Видно, не слишком хороший моряк новый капитан, если женщина для него дороже моря, думал штурман.

«Медуза» приближалась к Реги-равону, где капитана, наверно, встретит жена. Может быть о ней он сейчас думает...

Но нет, Горский думал не о ней. Он вспоминал бюргерскую ферму под Мюнхеном, стремительную карьеру отца при нацистах и секретную школу, с которой связывал свои мечты о будущем.

В октябре тысяча девятьсот сорок четвертого года, когда положение на Восточном фронте стало угрожающим, Ганса вызвал к себе начальник школы.

— Пришло твое время, мой мальчик,— сказал он торжественно, указывая на портрет Гитлера.— Наш фюрер верит тебе. И мы еще возьмем реванш у России!

С этого дня Ганс Траубе стал Анатолием Горским...

Он знал, что Горский был его сверстником— русским солдатом — и на Карельском перешейке попал в плен.

На допросе Горский рассказал, что воспитывался в детском доме, из родственников никого не имеет. Детский дом, находившийся на старой финской границе, разрушен прямым попаданием фугаски. Часть, в которой служил Горский, попала в окружение и была почти полностью уничтожена.

На вопросы, касавшиеся военной тайны, Анатолий Горский отвечать отказался, да его особенно и не пытали. Выстрелили в спину и еще живого засыпали землей.

Был тщательно разработан план перехода Траубе-Горского через линию фронта, установлены явки. До окончания войны Ганс Траубе должен был храбро сражаться за русских, но обязательно остаться жить. И он выжил!..

Капитан третьего ранга Павлов, которого Горский-Траубе под артиллерийским обстрелом вынес с поля боя, по сути дела усыновил молодого солдата. С тех пор они не расставались.

Когда гитлеровская Германия капитулировала, Горский получил задание затаиться. Предложение вернувшегося к своей гражданской профессии капитана Павлова оказалось как нельзя кстати. Горский стал моряком и отправился на рыбные промыслы в районе Атлантики. Спустя год он уже плавал помощником капитана и постепенно привык к своему новому положению.

Но время от времени на Горского находила тоска: разве для того он воспитывался в секретной школе, чтобы бороздить океаны и радоваться улову советских моряков? Разве для того он отказался от личной жизни и покинул отечество?

Изредка он узнавал, что о нем помнят: вдруг останавливал незнакомый моряк и, после обмена паролем, вручал деньги. А то приходили до востребования письма от какой-то Анюты. Это тоже был пароль.

Наконец «Анюта» пригласила его к себе. Они встретились в вагоне скорого поезда Ленинград — Москва. С тех пор Горский стал работать на американскую разведку.

После провала Сикуры Горскому поручили сообщить Василию Васильевичу, что он становится резидентом. Дамский мастер воспринял это как должное. О Сикуре он ничего не знал.

Через несколько месяцев «Горский вновь появился на курортах, готовый действовать. Много лет прожил он в Советском Союзе, но образ жизни советских людей оставался ему чуждым. Он играл с тех пор, как вступил на советскую землю, и не принимал всерьез всего, что происходило вокруг него.

Новое задание сделало его мужем интересной женщины. Совет Василия Васильевича пошел впрок. Капитан траулера поверил Горскому и помог устроиться в речное пароходство. Граница... Ну и что, если граница? Он, капитан Павлов, ручается за Анатолия Горского, как за самого себя.

Павлов тоже когда-то любил. Море разлучило его с любимой. Бросить море у него не хватило духа, а девушка вышла замуж за другого. Много позже Павлов женился и понял, что не море было причиной его размолвки с любимой. Однако не забывал своего первого чувства и решил: пусть юноша, у которого война украла самые хорошие годы, будет счастливей.

...Река свернула. Камыши отступили, и впереди показался Реги-равон.

Вначале Горский увидел наблюдательную вышку с красным флагом и белые заставские постройки. Потом, словно на ладони, предстал весь поселок с глинобитными кибитками и так называемым новым центром.

От семафора убегал поезд. Мотовоз уже скрылся за барханами.

Другой мотовоз маневрировал возле нефтебазы, по-хозяйски расставляя цистерны под сливными кранами.

«Медуза» дала знать о своем приближении длинным, осипшим гудком.

Буксирные пароходы у пристани приветствовали ее отрывисто. Один из них распускал пары. Вероятно, дожидался «Медузу» и сейчас спустится по реке.

На вышке Горский заметил пограничника. Он смотрел куда-то мимо «Медузы». Горский тоже посмотрел в эту сторону и увидел пограничный катер. Круто развернувшись, катер пристраивался к «Медузе» с правого борта.

«Медуза» осторожно прижалась к деревянному настилу причала.

Пристань ожила. С металлическим скрежетом задрал стрелу башенный кран. К самому берегу подобрался автопогрузчик. Хилый водитель, муж заведующей гостиницы, где остановилась Елена, высунулся из кабины и кому-то махал рукой. На Ефремова у Горского были свои виды: он уже знал, что водитель автопогрузчика несколько лет провел в концентрационных лагерях.

Ефремов махал пограничникам.

«С контрольного пункта!» — безошибочно определил Горский.

Наряд возглавлял старший лейтенант Мансуров. Рядом с ним капитан «Медузы» различил две женские фигурки. Конечно, это Людмила и Елена. Горский тоже помахал рукой— сразу всем — и велел спустить трап.

Первый раз на судне, которым командовал Горский, должен был производиться таможенный досмотр, и Горский гадал, как будет проходить эта церемония.

Буксир причалил степенно, застопорил машины.

Мансуров постарался скрыть волнение, с которым на этот раз вступал на борт «Медузы». Как требовала инструкция, он представился капитану.