О чем говорили в горнице Сюрка со своей юной гостьей, никто не слышал, но зато дотошная Марфа видела из окна своей времянки, как последняя, покидая левшиновский двор, прижимала к боку что–то, тщательно замотанное в мешок.

— Гляди, доча, как зачнет темнеть, так и того... Да скажи Трофимке, чтобы про энто дело ни одной живой душе, — шепнула на прощанье Сюрка и проводила гостью долгим тревожным взглядом.

Устя не понесла домой Сюркин гостинец, а свернув по Цыганскому переулку к выгону, спрятала его в густо разросшейся за огородами бузине.

— Принесла крючок? — встретила ее на пороге мать, когда она подошла к своей хате.

— Не. Она его надысь поломала, — кисло улыбнулась дочь.

— Так какого же рожна ты у ней цельный год отиралась? Аль делов дома нету? Вон солнце в Сушняки садится, а я еще с тестом не управилась: то одно, то другое — совсем сбилась с ног.

«Поменьше бы по соседям бегала», — подумала про себя Устя, а вслух сказала:

— Мамака, седни девки у бабки Горбачихи знов ночевать сбираются, я тож пойду, ага?

— Иди, — разрешила мать, — только сперва квас спроворь. Да не дюже там на ночевке рассыпайся, а то Петька Ежов, он — сатана таковский...

— Нужен он мне больно... — поморщилась Устя.

Как медленно сегодня опускается солнце. Давно уже пропылило по станице коровье стадо, а оно все висит и висит над растущей посреди Дорожкиных дубьев белолисткой, словно боится уколоться об торчащие на ее макушке сухие сучья. Но вот оно решилось наконец прорваться к земле сквозь густую листву, и тотчас потянуло из низины с выгона сырым холодом, а из–за Терека донеслась гортанная фазанья перекличка.

Пора!

— Так я пойду, мамака, — сказала Устя, управившись с коровой и процедив надоенное молоко.

— Да уж иди, — отозвалась мать.

Устя вышла на улицу, бросила взгляд на правление: возле него никого уже нет, только стоит по-прежнему у коновязи автомобиль. Спустившись к выгону, вынула из бузины сверток и, прижав к груди, словно хотела им удержать трепыхающееся, как пойманный воробей, сердце, поднялась снова на Яры.

— На свиданию ширкопытишь? — окликнул ее Ефим Недомерок. Он сидит на пороге тюгулевки, приложив на колени винтовку, и обжигает пальцы догорающей цигаркой.

— К Трудковым иду, папака велел долг снести, — ответила Устя, поравнявшись с часовым и бросив быстрый взгляд на дверь станичной тюрьмы: слава богу! в пробое до сих пор вместо замка торчит древесный сучок. — А ты чего сидишь тут, дядь Ефим?

— Пленных стерегу: богомаза нашего с евоным шофером. Встретишь своего хахаля, скажи, чтоб скорее шел сменять меня, а то жрать дюже охота да и вообще.

— Что ж с ними сделают, с пленными? — остановилась Устя.

— Известно что: утром выведем к Крутым Берегам — и к сомам в гости. Что ж еще. Большевики проклятые: на казацтво замахнулись, душа с них вон. А что за должок, ежли не секрет? Должно, золотые червонцы али пирог с капустой? — рассмеялся собственной остроте казак.

— Какие у нас червонцы, — ответно засмеялась Устя. — Раку несу. Папака брал у Андрея на мамакины именины.

— Гм... — Ефим даже с порога поднялся, услышав любимое слово. — Невжли раку?

— Ага, — кивнула головой Устя. — Ну, я пошла, дядька Ефим, а то темно делается на дворе.

— Подожди... — часовой облизал пересохшие губы. — Ты вот что, Устя... дай мне хлебнуть маненько. Всего один глоточек, а то с утра в нутре и крутит и крутит.

— Ну да, — прижала к груди бутылку Устя, — тебе глоток, а дядька Андрей увидит, что бутылка неполная...

— Не увидит. А я тебе завтра кусок мыла принесу, ей-бо, принесу.

— Тувалетного?

— А то какого ж еще...

Устя нерешительно протянула завернутый в мешок штоф:

— Гляди только не дюже глотай.

Недомерок размотал мешок, сунул бутылочное горло себе под редкие усы: «Спаси, Христос» и запрокинул голову.

— Будя, — схватила его за рукав чекменя Устя, но Недомерок присосался к бутылке, словно пиявка к живому телу.

— Чего ж я теперь понесу Трудковым? — едва не заплакала Устя, глядя сквозь обмелевшую посудину на полыхающий алым пламенем солнечный закат.

— Чуток перехватил, — посочувствовал девке опохмелившийся казак. — А ты не носи вовсе. Зачем Андрею рака, он ить черт косондылый непьющий. Давай–ка сюда остатнее, а я тебе взамен еще чего–либо пообещаю. Хочешь картуз кожаный?

— Зачем же мне картуз? — обиделась казачка, возобновляя прерванный путь. — Вместо полушалка я его, что ли, надену?

— Погоди. Ну куды тебя поднесла нелегкая? — побрел за нею следом Ефим. — Что значит нет настоящего, соображения. Картуз, его ить можно продать на базаре, а взамен полушалок купить. Кашемировый або ишо какой.

— А где он, твой картуз?

— Там, — пьяно махнул рукой Недомерок в сторону тюгулевки, — у осетина на башке.

— Здорово дневали, — усмехнулась Устя и дурашливо поклонилась. — Что ж ты мне с чужой головы вещь торгуешь?

— Ну и дура же ты, Устя, не в обиду будь сказано. Да ить взавтри утром я их, стервов, кончать буду, вот картуз и мой. Давай сюда бутылку, пока не передумал.

— А не обманешь?

— Захлебнуться мне этой ракой, ежли обману, — побожился Недомерок и, забрав бутылку, забулькал из нее себе в заросший редкой бороденкой рот.

В это время три неясных тени метнулись одна за другой от тюгулевки по косогору вниз к бузинным зарослям. «Слава тебе господи! — вздохнула Устя. — Молодец Трофимка!»

— Гляди не обмани, — еще раз предупредила казака Устя, забирая у него из рук пустой штоф.

— Не боись. Ты лучше гляди, каб тебя не обманул Петька Мельников, что–то он, стервец, не идет на смену, — удовлетворенно икнул Ефим, возвращаясь к своему посту.

А Устя, растворившись в ночной темноте, на ощупь спустилась с косогора в застеленную туманной простыней низину и что есть духу, помчалась к Тереку. Там ее уже ждали.

— Не вспопашился? — встретила ее вопросом Сюрка. Она уже отомкнула цепь каюка и, стоя в нем, удерживала его у берега шестом. Посреди каюка, нахохлившись филином, сидел Тихон Евсеевич.

— Не, — тяжело дыша после бега, ответила Устя. — Но надо скорей, а то как бы сменщик не заметил чего. Спущайся в каюк, чего ждешь? — обратилась к стоящему на берегу осетину.

— Тебя жду, Устинья Денисовна, — сверкнул зубами Оса. — Спасибо тебе, смелая казачка.

Между макушками тополей на том берегу показалась красная, словно вырезанная из отожженного медного листа, луна. От нее по воде протянулась такая же красноватая дорожка.

— Это не мне, а ей спасибо скажи — она придумала. А еще вот этому, — указала она на стоящего рядом мальчишку. — Ну, спущайся же...

Оса сделал было попытку обнять девушку за плечи, но она уклонилась от ласки.

— Руки–то не больно распускай, — прошипела она сердито и подтолкнула парня к лодке. — Иди скореича, а то не дай бог...

Тогда Оса обнял Трофима, что–то шепнул ему и только после этого спустился в каюк. Присев на корточки рядом с Тихоном Евсеевичем, прощально взмахнул рукой:

— Я скоро вернусь, Устя!

Сюрка с силой налегла на шест. Под каюком захлюпала набегающая волна.

Глава седьмая

Христина выбивала палкой повешенный на акацию ковер и не сразу заметила подкатившую сзади чабанскую гарбу. — Ой, лышечко! — оглянулась она на колесный стук и зарделась лазоревым [65] цветом: на гарбе вместо подпаска Гришки сидел чабан Митро.

— Хозяин дома? — спросил Митро, соскакивая с гарбы.

— Немае. Як ще третьева дня уихав в Курскую с Никифором да внукамы, так и доси не вернулся. А вы, мабудь, за провиантом, Митрий Остапович?

— Ни, — потряс чабан войлочной шляпой. — Раненого привез.

Христина округлила черные глаза:

— Якого раненого?

— Ногаец в отару привиз. Дюже хворы. Весь полымем горыть и якусь гадюку вид сэбэ гонит.

Христина бросила палку, подошла к гарбе, заглянула под камышовый навес: увидела окровавленную повязку и под нею провалившиеся, как у мертвеца, глаза.