Даки проснулась от стука в окно.

— О ангел мужчин! кого это ты привел к нам в такой поздний час? — проворчала она, слезая с нар и выходя в сенцы.

— Прости меня, сестра наша, что разбудил тебя с твоим мужем, но видит бог, я сделал это не потому, что мне стало одиноко в своей сакле, — ответил ночной гость голосом деда Чора.

Даки отодвинула дубовый засов, открыла дверь.

— Даже волк по ночам не от скуки бродит, — подал голос со своих нар Данел, скрипя досками и громко зевая. — Какая нужда привела тебя, брат наш, в мою саклю?

— Нужда привела к тебе не меня, а женщину.

— Какую женщину? — удивился Данел. — Клянусь небом, чужие женщины давно уже обходят мой дом даже тогда, когда наша собственная женщина уезжает к своей дочери в Моздок.

— Казачка приехала к тебе, Данел. Может, ты разрешишь зайти ей к твоему очагу?

Данел гмыкнул, соскочил с нар. Слышно было, как он торопливо натягивает на себя одежду.

— Эй, эта женщина! — крикнул он раздраженно своей супруге, — что ты там ковыряешься? Почему до сих пор не зажгла светильник?

— Никак не найду огниво, хозяин наш, — виновато отозвалась Даки.

— Правду говорят, арба не перевернется — дорогу не расширят. Может быть, после этого ты станешь класть огниво в одно и то же место?

— Ворон солоду наелся, а еж опьянел, — поговоркой на поговорку ответила Даки. — И зачем только мне понадобилось курить ночью трубку?

— Ну ладно, ладно, — примиряюще проворчал Данел, — Я, кажется, положил его на кусдон. Неси сюда быстро...

Наконец зажгли светильник, и Данел увидел входящую в дом ночную гостью. Да ведь это ж Ольга!

— Здравствуй, дядя Данила, — сказала Ольга. Она вся в грязи, даже платок на ее голове покрыт какими–то ржавыми пятнами.

— Здравствуй, дочка, — приложил ладонь к груди хозяин дома. Он успел натянуть на себя бешмет и шапку. — Да будешь ты жить сто лет в счастье, а потом еще столько — в радости. Какие силы небесные привели тебя в мой дом?

— Не знаю, небесные или еще какие, — усмехнулась Ольга и рассказала о том, что произошло в Моздоке днем.

— Чуток не затопли с энтой чертовой пушкой на Дурном переезде, — закончила она свой рассказ, а Данел сочувственно поцокал языком: что правда то правда — гиблое место.

— Наша хозяйка, — обратился он к жене, — открой ворота и распряги лошадей нашего дорогого гостя. Да разбуди Млау, пусть сбегает к Кельцаевым... Ведь не каждый день посещают нас такие радости.

Но Ольга протестующе замахала руками:

— Нет, нет, дядя Данила, не надо распрягать моих коней. Мы сейчас отправимся дальше, покель сюда наши казачишки не наехали. А тебя попрошу вот об чем: возьми к себе на время одного человека. Ранило его в ногу на Дурном переезде. Возьмешь?

— Пусть я не буду сыном своего отца, если откажу в твоей просьбе, дочка. Где он, твой раненый?

— На телеге лежит.

— Воллаги! — воскликнул Данел. — Человек на улице истекает кровью, а мы тут носим решетом воду.

— Я его перевязала дорогой.

— Все равно. Скорей несите его в уазагдон, да постелите ему постель помягче.

С этими, словами Данел первым вышел из помещения, за ним — все остальные, кроме хозяйки. На дворе — тусклый свет луны. Она висит над крышей Бимбола Бицаева, похожая на давно не чищеный медный таз, в котором Даки варит варенье. У ворот стоит подвода, к ней действительно прицеплена пушка. И как только эта бесстрашная казачка нашла дорогу к их хутору?

— Ведите его в хату, — прошептала она, подойдя вместе с Данелом к телеге.

Ей тоже ответили шепотом. Затем двое мужчин приподняли над телегой раненого и, осторожно опустив на землю, повели его через двор к кунацкой комнате. Он как подбитый журавль запрыгал на одной ноге. Другая нога белела в ночной темноте березовым чурбаком.

— Уа! — встретила его на пороге Даки, перешедшая в кунацкую из хадзара со светильником в руках. — Да он же еще совсем мальчишка!

Степан очнулся: голова разламывается от боли, а тело — словно побито палками. Открыл глаза: в безоблачном небе кружит орел. Вид этой хищной птицы невольно вызвал в памяти слова популярной фронтовой песни: «Черный ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной? Иль добычу свою чуешь? Черный ворон, я не твой».

— Не твой, — произнес вслух Степан, с трудом приподнимаясь над кустиками чахлой полыни, и... отшатнулся в ужасе: в шаге от него торчала из полыни змеиная голова. Она смотрела на человека блестящими бусинками немигающих бесстрастных глаз, словно раздумывая: укусить или воздержаться? У Степана омертвело все внутри. Невольная дрожь омерзения и животного страха прошлась у него по спине.

— Не надо.. — прошептал он, не в силах двинуться с места, — Уходи, милая.

Змея еще круче изогнула упругое тело, приготовившись к отражению возможной атаки, но, убедившись, что противник не стремится нападать, презрительно прошипела, словно прошептала, какое–то ругательство, и бесшумно скрылась в иссушенной солнцем траве.

— Ффу... какая мерзость! — облегченно вздохнул человек и взялся руками за голову, она была покрыта коркой засохшей крови. Интересно, чем его так ударило, пулей или осколком? Он стал припоминать события дня. Бой с мятежниками возле казармы, потом отступление по Садовой улице к болоту и затем по нему — мимо Ильинского кладбища к Дурному переезду. Ага, возле кладбищенского дуба их накрыло вражеским снарядом. А как же он попал сюда, в эту степную балку, поросшую верблюжьей колючкой и полынью? Постой, постой! Кажется, начинает проясняться в сознании. Его положили в телегу и долго везли по ухабистой дороге. Рядом шлепали по грязи отступающие красногвардейцы, а вслед им неслась безумолчная ружейная стрельба. А что же было потом? Степан огляделся. Вокруг насколько хватало глаз расстилалась во все стороны покрытая кустистыми бурунами-барханами серовато-желтая степь и над нею висело готовое скатиться за горизонт огромное солнце. Как он здесь очутился? И где его товарищи-красногвардейцы? Неужели они его бросили? Степан внимательно осмотрел землю, на ней не видно ничьих следов, кроме его собственных — вон отпечатались на беловатом от высохшей соли суглинке. Они спускаются в балку зигзагом, словно человек, их оставивший, был вдребезги пьян. Так, значит, он сам сюда забрался? Но почему он этого не помнит? Воды бы выпить. Степан облизал пересохшие губы и снова ткнулся лбом в горьковатую полынную поросль. Что же делать? Вокруг ни души. Только орлы в небе да суслики на барханах. Вытягивают кверху любопытные мордочки и изумленно посвистывают: мол, такого большого и беспомощного суслика отродясь видеть не приходилось. Надо вставать и идти. Идти во что бы то ни стало, пока не наступила ночь. Может быть, удастся набрести на своих или хотя бы на овечью кошару. Степан с трудом поднялся на дрожащие ноги, шатаясь из стороны в сторону, побрел по слежавшейся годами супеси вслед за прыгающим по барханам солнцем. «Черный ворон, я не твой», — время от времени подбадривал он себя словами песни.

Небо быстро наливалось вечерней синевой. Перед глазами замерцали первые звезды. «Однако придется ночевать под открытым небом, — подумал Степан, содрогаясь при мысли о змеях и фалангах, которыми, со слов местных жителей, кишит бурунская земля. — Ну что ж, буду идти до тех пор, пока не подломятся ноги». Впереди засветилась еще одна звездочка, она крупнее других и ярче. Да это же не звезда, а светящееся окно. У Степана от радости сильнее забилось сердце. Неужели чабанское жилье или хутор? Собрав последние силы, он заспешил к спасительному огоньку. Ну конечно же, это светится окошко. И собаки лают. Они уже бегут ему навстречу, свирепые кавказские овчарки, с которыми побаиваются иметь дело даже матерые волки. Нужно остановиться и подождать, пока они удовлетворят лаем свою первобытную злость.

— Своих, что ль, не узнаешь? — упрекнул Степан подскочившего к нему особенно близко рослого и лохматого кобеля, — Не стыдно?