Данел вскочил с нар, прижался щекой к щеке кунака.

— Ма халар Кондрат! — воскликнул он с неменьшей радостью. — Ты сейчас мой бог, помоги мне. Проклятый Микал, да остынет пепел на очаге его отца, посадил нас сюда вот с этим хорошим человеком.

— За что ж он вас посадил?

Данел замялся, взглянул на казака-охранника.

— За икону посадил, будь проклят весь его род по седьмое колено.

Кондрат лукаво усмехнулся:

— Чего ж он отца Михаила не посадил? У него энтих икон что в хате, что в церкви...

— Разве батька-поп кровник Микалу — за что его сажать? А я кровник — меня посадил.

Кондрат снова усмехнулся:

— Повезло вам, братцы мои, дюжей некуда. Вот уж истинно: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Убег твой кровник, брат Данила, за Терек. Атамана нашего зарезал и убег на его же коне.

Крайнее изумление отразилось на лицах обоих арестантов. Они взглянули друг на друга, не в силах скрыть радости.

— Царство ему небесное! — перекрестился богомаз, и под низкими сводами станичной тюрьмы это прозвучало как «Слава тебе, господи!»

— Сдается мне, — взглянул на него насмешливо Кондрат, — что ты, Тихон Евсеич, только сейчас в бога уверовал. Говорят, в церкву не ходишь и пост не соблюдаешь. Может, ты другой какой веры, как молокане или баптисты?

— У каждого своя вера, — подмигнул в ответ Тихон Евсеич.

А Кондрат снова обнял за плечи приятеля-осетина.

— Что ж сразу не ко мне? — упрекнул, ведя его к выходу. — Заезжал, говоришь, да меня дома не было? Верно: я у пролубки крещенья ждал. Ну, ладно, успеем еще попраздновать. Пошли, братцы мои, к моему куреню, помянем нашего атамана, царствие ему небесное. То–то Бачиярок доволен: место высвободилось... Ты, Минька, тоже пойдем, только винторез домой занеси, а то люди подумают, под конвоем нас ведешь.

Хорошо на воле! Тихон Евсеевич взглянул на солнце, блаженно зажмурился. Только что собирался отправляться в моздокскую тюрьму, а повернулось так, что собирается он сейчас к казаку в гости. Лишь мысль об иконе несколько омрачала его поистине праздничное настроение. Где она сейчас? В чьи попала руки?

Со стороны дома Вырвы неслись вопли и стоны оплакивающих атамана родственников, но они не затрагивали в душе струны, скорби. Так уж устроен мир: что горе одному, то может быть радостью другому.

— Зайдемте на минуту к соседу моему Денису. Давче Стешка говорила, что захворал он после крещенья в ирдани, — вывел его из раздумья голос Кондрата, остановившегося у саманного куренька с парой узеньких окошек и дырявым ведром на трубе, торчащей, словно палец с наперстком из камышовой крыши. «Слава казачья, а жизнь собачья» — подумал Тихон Евсеевич, проходя вслед за спутниками в пахнущее кислым тестом помещение.

Несмотря на солнечный день, в нем было сумрачно. Серые стены не отражали света, и без того скупо пропускаемого крохотными оконцами. Потолка в куреньке не было. Кривые слеги, сходясь на такой же кривой балке-матице, словно ребра на позвоночнике, являли собой одновременно и потолок и крышу. Слеги и камыш, наваленный на них, обмазаны глиной и побелены известкой, которая уже успела покрыться слоем копоти.

Почти все жилище, занимали нары с подстилкой из камыша, на которой вместе с кучей тряпья находилась и куча детишек разного возраста, но одного и того же пола — женского. Самая маленькая девочка лежала отдельно в подвешенной к матице люльке и с видимым наслаждением насасывала собственный палец. В углу под божницей, состоящей из почернелого лика Спасителя и двух каких–то святых, стоял стол с широкими черными щелями между досками. За столом вдоль стен протянулись в обе стороны колченогие лавки. Справа от входа раскорячилась старой жабой покосившаяся русская печь. На ней стоит дежа. Рядом на свесившейся дерюге лежит косматая мужская голова.

— Пропадеть не за хрен Невдашовская фамилия, — изрекла она отрешенно и сплюнула на земляной пол.

— Ты живой, сосед? — крикнул Кондрат. — А баба твоя сказывала, что уже и не дышишь вовсе. Говорил же, не лезь в купель.

— Память хотел по себе оставить, — проскрипел Денис, переворачиваясь задом наперед и спуская с печи ноги в холщовых подштанниках. — Ох, все боки заложило и в глотке першит.

— Да неужели он вместо тебя в иордань нырнул? — удивился Тихон Евсеевич, обращаясь к Кондрату.

— Ну да, нырнул. Упросил, чертова болячка, а теперь за бока держится.

— Ну и Денис! — покрутил головой Тихон Евсеевич. — Да разве ж так оставляет по себе память человек?

— А как? — уставился на него Денис, слезая с печи и надевая заскорузлые киргизиновые штаны, одни на все времена года.

— Придешь ко мне как–нибудь вечерком, я тебе объясню честь по чести.

— Чего ж до вечера откладывать? Замахнулся, так бей. Пока Стеша придет да на стол накроет, мы и послухаем, чего нам умные люди скажут. И куды она подевалась? Ты не знаешь, Устя, куда матеря ушла? — спросил Денис у старшей дочери, лет восьми, худой, глазастой, как он сам.

Та молча покачала кудлатой головенкой.

— Жрать вы только знаете, — недовольно заворчал отец. — Покачай Дорьку, видишь, морду скосоротила, реветь собралась.

Устя взялась за люльку, наклонила над сестренкой бледное личико.

— Ну, чего рот раззявила, постылая? У людей господь прибирает, а нас обходит, — заговорила она сердитым голосом, подражая матери.

— Помолчала бы, пустомеля! — прикрикнул на нее отец и пошел мимо люльки к столу. — Садитесь, гостечки дорогие, чего же остановились у порога?

— Мы к тебе, сосед, не в гости, а как бы проведать, — сказал Кондрат. — Вот знакомься: друзьяк мой с хутора Данила. Ты давай одевайся, да пошли в мой курень, а то Параська убежит знов на атаманский двор, придется тогда самим закуску готовить.

— Что она там забыла у атамана? — спросил Денис.

— То же, что и твоя Стешка. Атамана нонче убили, а ли ты не слыхал вовсе?

У Дениса открылся рот:

— Будя брехать–то. Кто ж его убил?

Кондрат рассказал о случившемся.

Денис пожевал губами, поскреб в затылке:

— Вот она какая дела... Хоть и не так, как люди, а все же для чего–то жил человек. Неужели для копоти?

— Почему для копоти? — спросил Тихон Евсеевич.

— Жизнь наша, как кизек: сгорел в печке — только дым из трубы. Все тлен на этом свете...

— Неправда, — возразил Тихон Евсеевич. — Не для копоти рождается на свет человек, а для жизни. Для хороших дел. Для счастья.

— Какое уж тут счастье? — развел руками Денис.

— Это уж другой разговор, — тоже развел руками Тихон Евсеевич. — Счастье завоевать надо. Так–то, брат.

* * *

Чем ближе к вечеру, тем крепче мороз. Отчаянней завизжал снег под колесами арбы, заметнее стал пар от дыхания Красавца.

Данел повыше поднял воротник полушубка, поглубже засунул руки в обтрепанные рукава. «Придется в потемках добираться», — подумал он, выезжая за станичную околицу. И зачем, спрашивается, поехал на ночь глядя? Сидел бы сейчас с Кондратом в тепле и попивал чихирь. Ведь как уговаривал кунак остаться до завтра. И Прасковья уговаривала. И Денис со Стешкой. Не поддался на уговоры. Очень уж обрадовался, что из–под стражи вырвался — не до гулянья. Скорей домой нужно добраться, чтоб рассказать о случившемся. Пока Микал не отдал эти проклятые буквы в полицию. Дай бог здоровья Кондрату — выручил из беды. Хотя, точнее сказать, выручил случай. Не убей Микал атамана, быть бы Данелу с богомазом в тюрьме, не помог бы ни Кондрат, ни сам бог-батька. Надо все же при случае ему свечку в церкви поставить.

— Эй, подожди! — донесся сзади звонкий голос.

Данел оглянулся: по дороге бежит какая–то девка и машет рукой. Данел натянул вожжи.

— Ты что, красавица, дай бог тебе жениха, чтоб не кривой был? — спросил запыхавшуюся казачку. У нее раскрытые губы и большие глаза. Пуховый платок сбился на сторону. Из–под него выглядывает золотистый локон и такого же цвета сережка с голубым камешком. Под мышкой у нее что–то завернутое в темный платок.