— Сюда заезжай, дядя Данила, — показала Ольга на переулок с огромной белолисткой на углу. — Здесь друзьях твоего зятя живет, Темболат, у него переночуешь.

— Спасибо, дочка, быть бы мне жертвой за тебя, — отозвался Данел. — А ты куда пойдешь?

— Обо мне не беспокойся, к подруге пойду. Ну, прощай покудова. Прости, что из–за меня мотаться столько пришлось, — и Ольга спрыгнула с арбы.

«Какая смелая девка!» — проводил ее Данел восхищенным взглядом и вспомнил вдруг, что она забыла в арбе свой узелок.

— Эй, погоди немного! — крикнул он, хватая узелок и устремляясь вслед за Ольгой. — На, забери, забыла совсем.

Ольга взяла узел, развязала концы платка, и перед изумленным взором Данела сверкнул золотой фольгой знакомый образ святого Георгия.

— Дарю тебе на память, — сказала казачка, возвращая икону потерявшему дар речи осетину. — За доброту твою, за ласку. Не рассыпь только, — добавила с кривой усмешкой и зашагала прочь по скрипучему от мороза снегу.

Вокруг — ни души. Куда идти? К кому обратиться за помощью? Может, к Нюре Розговой? Да уж больно стыдно тревожить людей поздней ночью. Побрела к Александровскому проспекту. «Как бездомная собака», — посочувствовала сама себе.

На проспекте тоже пустынно. Только одинокий фаэтон скрипит по дороге, покачиваясь на прогнутых рессорах. Куда он едет? Кому еще не спится в крещенскую ночь? Ага, у гостиницы остановился. Видно, кто–то приезжий... И тут Ольгу осенило: да ведь она тоже может переночевать в «меблированных номерах» Каспара Осипова.

* * *

Сона ехала на арбе вместе с пожитками: обитым жестью сундучком — подарком покойной бабушки, лоскутным одеялом и мешком с сапожным инструментом мужа. Мужчины — их было трое: Чора, Степан и подросток Оса — шли пешком.

— Совсем плохой мир стал, — щурясь на сверкающий крест Успенского собора, вздохнул Чора, — баба едет, а мужчины идут. Когда встречусь со своим дедушкой в Стране мертвых, расскажу ему про новые порядки, он со смеху во второй раз умрет.

Между тем арба приближалась к одному, из домиков на Фортштадтской улице, стоящему через дорогу напротив большого каменного дома купчихи Макарихи.

Заслышав стук колес, из калитки выскочил хозяин дома Егор Завалихин в одной рубахе и опорках на босу ногу. Следом за ним показалась хозяйка, изможденная, состарившаяся раньше времени женщина с грустной улыбкой на блеклых губах. Заношенный ситцевый платок да залатанная кофта с юбкой, поверх которых накинут дырявый кожух — вот и весь ее наряд. Не отличались роскошью и одежды их малолетних отпрысков, выскочивших на улицу босиком. Один, Васька, — в грязной рубахе с чужого плеча и обтрепанных штанах, другой, Сенька, — вовсе без рубахи, но с голубым казачьим башлыком за плечами.

— Вы не прогадали, господин, что решили поселиться у Егора Завалихина, — подмигнул хозяин Степану, словно старому знакомому. — Я вам доложу, что лучше, чем эта квартира, во всем городе не найдете. Все удобства под руками. Лавка? Вот она через улицу у Макарихи. У нее же и это самое имеется, ежли к случаю... Колодец тоже рядом. Вода в ем — нарзан. Хотите, скажем, бельишко стирнуть? Пожалуйста! Вон в полуверсте отсюдова Терек текеть. Для приятства души можно в свободный час и в рощу променаж сделать. Не квартира — театр. И всего за пять с полтиной в месяц, почти задарма.

— А она не обрушится? — кинул квартирант тревожный взгляд на крышу, словно переломленную посредине гигантской дубиной.

— Помилуй бог! — воскликнул в ложном испуге Завалихин. — Она еще при моем деде как прогнулась, так и доси стоит. Там же матерьял, ему сносу нет. А прогнулась — от тяжести. Видите, какая черепица на ней? То–то же... Зато удовольствия, как в графском дворце: отдельная комната и собор рядом. Так что располагайтесь. А если вам, допустим, надо послать, то меньшой мой в един момент смотается. — За чем посылать, он не стал уточнять, считая, что высказался с предельной ясностью.

Степан вынул из кармана рублевку:

— Ну что ж, пошлите, хозяин.

У того так и поплыло в стороны широкое лицо. Он бережно расправил желтую бумажку.

— Та-ак... возьмем пару, чтоб лишний раз не ходить. На остальные селедки, что ль? Хлеб у нас, кажись, есть... Настя! Я спрашиваю, хлеб у нас есть?

— Нету, Егорушка. Можно к Макарихе послать.

— Без тебя знаю, куда посылать, Эй, Сенька! Чего зря ноги морозишь? А ну, слетай в лавку.

Сенька взмахнул крылом башлыка и замелькал красными пятками по заснеженной улице.

Отдельная комната оказалась тесной каморкой с единственным окошком, выходящим на улицу.

Степан внес вещи, подмигнул Сона:

— Давай устраиваться в графских апартаментах, ваше сиятельство.

Вечером пришел Темболат. Поздравил супругов с переездом на новое жительство и подарил им Кавказский календарь на 1911 год — толстую книжищу с муаровыми обложками.

— Оса поселится у меня, — сказал он не терпящим возражения тоном. — Работать будет в мастерских Загребального, я уже договорился с хозяином. Кстати, о твоей работе, — Темболат подмигнул Степану. — Вчера встретил Неведова. Он говорит, что локомобиль уже стоит у него во дворе.

— Может быть, мне тоже пойти слесарем к Загребальному? — предложил Степан.

— Думаю, что это нецелесообразно, — возразил Темболат. — Там работают наши хлопцы. Да вот еще Оса пойдет к ним в помощь. Одним словом, у Неведова ты будешь нужнее.

— Хорошо, — согласился Степан. — А вот насчет Осы у меня своя думка. Пусть–ка он работает со мною. Я из него машиниста сделаю. Хочешь быть машинистом? — спросил он у притихшего в необычной обстановке мальчишки.

— Хочу, — не очень весело улыбнулся Оса и вздохнул: ему сейчас очень жалко было оставленных дома мать и сестер.

* * *

На дворе холодно и уныло, а в духане тепло и весело. В нем пахнет вином, жареным мясом и уксусом. Под сводчатым подвальным потолком стоит сизая табачная облачность. На небольшом помосте трио музыкантов в кафтанах восточного покроя исполняют на балалайках тустеп и поют необычайно высокими голосами, которые никак не вяжутся с их огромными тушами:

А что тебе нада?

Ничего не нада.

При этом все трое поворачивают лоснящиеся физиономии к такому же дородному, как они сами, посетителю, сидящему за ближним столом, густо заставленным бутылками и всевозможными закусками.

Пачиму ти бледни?

— спрашивает средний музыкант в зеленой феске с красной кисточкой, не сводя масляных глаз с аппетитно жующего посетителя.

Патаму что бедни,

— отвечает его собрат по «искусству», закатывая под низкий чернобровый лоб маленькие желтоватые глазки.

И затем все вместе:

А что тебе нада,

кроме щеколада?

— Выпить мэнэ треба, — добродушно проворчал посетитель, берясь одной рукой за бутылку, а другой — за стакан. — И побледнив я не с того, шо бедный, а с похмилья, разумиите? — дружески подмигнул он певцам и повернулся к сидящему за соседним столом молодому подпоручику: — Персюки, а бач, як гарно спивают.

Он выпил, крякнул, вытер ладонью усы и снова повернулся к офицеру:

— Ото я дивлюсь на вас, ваше благородие, и сгадую, десь я тэбэ бачив: в заведении мадамы Брыскиной али на выставци?

Подпоручик усмехнулся, приподнял над столом рюмку:

— Ваше здоровье, господин Холод.

— Та-та-та, — удивился Холод, ибо это действительно был он, помещик-тавричанин. — Виткиля ты мэнэ знаешь?

Подпоручик развел руками в стороны:

— Кто ж не знает знаменитого ставропольского овцевода Вукола Емельяновича Холода. Клянусь моим попом, который меня крестил, не у каждого в отаре найдется такой меринос, какого вы вчера продали наурцу Шкудеряке.