— Я не про «Родную речь» спрашиваю, а про маленькие такие книжечки, которые он хуторянам читает.

Сона подняла на пристава непонимающие глаза, сама же подумала: «Шакал решил, что он самый хитрый на свете».

— Правда, я и забыла! — обрадовалась она. — Читал тоненькую книжку про святого Никона. Очень интересно.

Пристав недовольно дернул усом, но тем не менее удержал на красивом лице своем благосклонную улыбку.

— Ну хорошо, я не буду больше мучить вас своими вопросами. Мне теперь все ясно: вышло небольшое недоразумение. Прапорщик Драк! — крикнул он в направлении двери. — Приведите арестованных.

«Все же он неплохой человек», — подумала Сона о приставе. Зря отец наговаривал дорогой на полицейских чиновников. Люди как люди, никакие они не звери. Вот разобрались, что Степан не виноват, и отпускают теперь... Ну что он так долго не идет?

Послышались шаги в коридоре, и в открытой двери снова показался похожий на мышонка прапорщик.

— По вашему приказанию преступников в количестве двоих человек привел, господин капитан! — отрапортовал он лихо.

Сона поднялась, смущенно опустила голову, покрытую шелковым платком с красивыми розами по всему полю.

— Я пришла за тобой, наш мужчина, — прошептала она, глотая радостные слезы.

— Спасибо, — шепнул в ответ Степан, с трудом сдерживаясь. чтобы не прижать ее к груди.

Глядя на чужое счастье, начальник полиции тоже улыбался, если принять за улыбку подергивание усом.

— Вы свободны, господа, — произнес он все тем же наставительно-отеческим тоном, каким вел беседу с красавицей-осетинкой. — И не забудьте подобно римлянам «отметить белым камушком» этот счастливый день. А «Казачьей недели» не советую читать, она тоже оказалась не на уровне, бог с ней. Да вот еще что... — устремил пристав неподвижные глаза на Степана. — Почему бы вам, господин Орлов, не перебраться в город? Работа для вас найдется. Можете, например, шить обувь для фирмы Гусаковых.

— Премного благодарен, господин капитан, — наклонил голову Степан, а про себя подумал: «Не гляди на меня, как удав на тележное колесо».

«Похоже, этот сапожник не простая птица, — думал в то же время пристав. — Кто–то из них важней: он или этот приходской учитель?»

— Не спускайте, прапорщик, глаз с ученого осетина, — приказал начальник полиции околоточному, едва за освобожденными захлопнулась дверь.

Глава пятая

То–то хороша становится жизнь с наступлением праздников. После двух недель рождественского поста какое удовольствие — промочить горло добрым глотком душистого осетинского пива, а потом смазать его жирным куском барашка, откормленного специально для такого случая. В праздничные дни добрее становятся люди и когда встречаются на хуторских улицах, они приветствуют друг друга не обычным «Да бон хорз» (День твой да будет добрым), а «Чырыстийы хорзах да уад», что означает примерно следующее: «Пусть тебе будет благодарность Христа». Жаль только, что от барашка осталась одна лишь шкурка — съели его гости в первый же день Рождества.

Данел огорченно вздохнул и повернулся к нарам другим боком. Славный был барашек, нежный и жирный. Целых пять рублей отвалил за него Аксану Каргинову зять Степан. Не пожалел денег, чтобы доставить удовольствие тестю. Правда, тут еще надо разобраться, кто для кого сделал больше удовольствия. Ведь он, Данел, так и не взыскал с зятя до сих пор положенные ему триста... нет, пятьсот рублей за красавицу-дочь, княжну притом. Ну да это ничего. Плохо только, что уезжают молодые в город. Почему им здесь не живется, на хуторе? Слава богу, и зарабатывает Степан хорошо, и уважением пользуется. Ох-хай! Народится внук и не налюбуешься на него вволю...

— Наш мужчина! — донесся до его слуха голос жены. — Надо готовить жертву для бастыхицау ^[69], да быть мне самой жертвой за тебя.

Воллахи! Как же он едва не забыл про этот праздник — «Ночь чертей», который посвящается домовому с целью задобрить его вкусной пищей, дабы не вздумалось ему лишить семью достатка и согласия или (что еще хуже) принести в дом плохой хабар.

Данел вскочил с нар, пошел вслед за женой на кухню.

— Мать детей наших, — обратился он к Даки, снимая со стены старый кинжал и вынимая его из ножен. — какую овцу принесем в жертву домовому?

— Наш отец, зарежь ту, которая с хохолком, — ответила женщина.

— Но она же не совсем черная ^[70], — возразил супруг. — У нее грудь в крапинках.

— Ма хадзар! — закатила в притворном изумлении глаза хозяйка дома. — Как будто Е М У не все равно, да? Зато она жирная и плохо несется.

Удовлетворенный разговором с женой, Данел вышел из хадзара. На дворе — солнце, мороз и белизна такая, что глазам больно. Хорошо, однако, жить на этом изумительно прекрасном свете. Особенно, когда вместе с тобой под одной крышей живет такой покладистый домовой, которому можно пообещать на ужин овцу, а подсунуть курицу да еще при этом и разделить с ним праздничную трапезу.

Чора тоже вылез на солнечный свет из уазагдона, старый бобыль. Щурит и без того узкие глаза, поглаживает короткой ручкой круглый живот. Облизнешься сегодня, дорогой родственничек: не придется тебе попробовать куриного стегнышка, ибо на ужин к бастыхицау никто из родственников не приглашается. Вот и рад бы пригласить, да нельзя, обычай запрещает. Даже Сона сегодня не придет в гости, потому что она теперь отрезанный ломоть — из чужой семьи.

С этими отрадными мыслями Данел вошел в курятник, сделал кинжалом в земле небольшое углубление, поймал хохлатую курицу, перерезал ей горло и подержал над ямкой, пока не вытекла вся кровь. Затем, прикрыв ямку корытом, — чтобы не сожрали (упаси бог!) жертвенную кровь собаки или кошки, понес курицу хозяйке.

Та ощипала курицу, вынула из нее внутренности и вместе с перьями отнесла их в ту же ямку, после чего последнюю засыпали, землей и утрамбовали.

Неизвестно, как у домового, но у Данела текли слюнки, когда вечером он покидал на время дом, чтобы дать возможность «хозяину сакли» понюхать поставленную на фынг сваренную курицу и тем самым убедиться в порядочности своих подопечных. Как же он был потрясен, а вместе с ним и все члены его немалой семьи, когда, возвратись через полчаса в хадзар, увидел на столе лишь половину курицы.

— Великий боже! — схватилась руками за горло не на шутку перепуганная Даки. — Что же теперь будет с нами?!

В ее голосе было, столько отчаяния, что детвора тотчас ударилась в плач и даже мужественный глава семьи не удержался от тяжелого вздоха: плохая примета.

— Странно, — сказал он, с опаской подходя к столу и не досчитывая на нем вместе с половинкой курицы одной пышки, а заодно приличного количества араки в бутылке. Понюхал стакан, от него шел знакомый кисловатый запах.

— Странно... — повторил Данел, — бастыхицау никогда не кушает... Однако не горюй, не 'фсин, и вы перестаньте реветь. Тут что–то не так.

— Вот то–то и оно–то, — еще сильнее побледнела Даки. — Это все к несчастью. Быть беде в нашей сакле.

В это время кто–то завозился под нарами.

— Какой–то кислятины ты нагнал на этот раз, Данел, а не раки, — донесся оттуда знакомый голос.

— Ай! — вскрикнула Даки и с неожиданной для своих лет резвостью метнулась в соседнюю комнату. Дочери с визгом и воплями бросились вслед за матерью. Лишь отец остался возле стола, в страхе опустив голову, чтобы не увидеть бастыхицау. В следующую минуту под нарами послышалось сопенье, и из–под них задом наперед вылез Чора. В руке у него зажата куриная кость, в узких глазах зажаты искорки смеха.

— Вкусная у тебя, Данел, курица, — сказал Чора, утирая рукавом бешмета лоснящиеся от жира губы. — Еле-еле отобрал у домового — такой жадный.

Данел хотел рассердиться на старого шутника, но вид обглоданной ножки жертвенной курицы рассмешил его.

— Наша хозяйка! — крикнул он в соседнюю комнату. — Иди скорее сюда, пока бастыхицау не доел остальное.

— Не верь Е М У, наш мужчина, — донесся ответный голос Даки. — Это домовой превратился в нашего дядюшку.