— Жаль. Тебе бы, Терентий, следовало прочесть книгу Мережковского «Грядущий хам». В ней автор с предельной ясностью дает определение этой силе. Дикость и пьяный разгул несет миру твоя диктатура пролетариата.

— Я отведал этой стряпни с черной кухни. Твой Мережковский сам порядочный хам. К чему он призывает? К палке и кнуту? Чтобы бить ими нашего брата-рабочего за то, что он тянется к лучшей жизни.

— Браво! — хлопнул в ладоши Бичерахов и тотчас прикрыл пальцами перекосившийся рот. А Картюхов улыбнулся одними глазами: «Так его, Тереха, пусть не выламывается».

— Культура — не синоним революции, — поморщился Дубовских, — никакой еще бунт не приносил с собой в общество порядка и благополучия. Достаточно вспомнить, господа, пугачевщину или хотя бы недавние события. Неоправданные жертвы, слезы, голод и холод — вот что такое ваша пресловутая свобода.

«Нет, никогда этот гусь не будет с нами, зря с ним нянчится Темболат», — снова подумал Василий. При мысли о Темболате у него заныло сердце: его старший друг в тюрьме, а он тут сидит сложа руки и слушает болтовню этого языкастого буржуйчика.

— Что же ты предлагаешь? — прекратил бренчать на гитаре Терентий.

— Я предлагаю постепенный переход народных масс из состояния невежества в более высокие стадии человеческого развития при ведущей роли передовых интеллигентных членов общества. Я предлагаю ограничить самодержавие конституцией и парламентом.

— То есть Государственной Думой? — уточнил Бичерахов и насмешливо посмотрел на соседа. — А тебе не кажется, что наш великодержавный государь не очень с нею церемонится? Росчерк царского пера — и нет Думы. Я лично за парламент без монархии. «Вся власть — широкой демократии», — вот мое политическое кредо. Царь слишком скомпрометировал себя перед народом, ему больше нельзя оставаться у власти.

— Отара без чабана — пропащая отара, — возразил Дубовских. — Царь сильно потрясен происшедшей революцией, и хотя я не оправдываю его крутых мер, однако, думаю, что усилия его направлены в конечном счете, к спасению России.

— Господа! — раздался довольно приятный баритон белобрысого незнакомца. Он сидел, положа ногу на ногу и независимо попыхивал трубкой. — Россию спасут немцы.

Это заявление прозвучало столь неожиданно, что все с нескрываемым изумлением воззрились на его автора, не то студента, не то офицера в штатском платье.

— Кто это? — спросил шепотом Василий у сидящей рядом Нюры.

— Какой–то Гизлинг. С Николаем приехал из Владикавказа, — ответила Нюра, вся сияющая от радостного возбуждения, производимого на нее политическим спором.

— Да, господа, — продолжал между тем Гизлинг, — великая германская нация возьмет шефство над этой варварской страной.

— Как! — не удержался от возгласа сторонник конституционной монархии, — немцы предложат нам содружество на взаимовыгодных началах?

— О нет, — скривил в презрительной усмешке тонкие губы представитель «великой нации», — немцы предложат вам военную диктатуру. Господа не дружат, они властвуют.

— Ну, это вы слишком; молодой человек, — прищурился Бичерахов. — Не следует забывать уроки истории. Однажды уже фельдмаршал Салтыков, прошу прощения за вольный образ, — он склонил голову в сторону хозяйки дома, — насыпал «великому» Фридриху горячих углей в соответствующую часть его мундира. Тоже лез в диктаторы.

«Ловко, сукин сын!» — пришел в восторг от слов осетина Василий, чувствуя, как его самого подмывает сказать что–нибудь едкое этому спесивому немцу.

— Исторический курьез, — пыхнул невозмутимо трубкой Гизлинг. — Кайзер Вильгельм учтет промахи своих предшественников.

И тут уж Василий не выдержал.

— Пусть начинает учитывать их с Ледового побоища, — посоветовал он, с бешеной веселостью глядя в серые немигающие глаза своего визави и медленно поднимаясь со стула. — Ты сидишь за русским столом, пьешь, жрешь и гадишь на него. За такие слова у нас бьют по морде.

На мгновенье в комнате воцарилась тишина. Только часы на стене по-прежнему бойко отсчитывали секунды, да Терентий, повалившись на спинку дивана, давился в приступе неудержимого хохота.

Дубовских с укоризной попенял Василию:

— Ну, нельзя же так... прямолинейно: как топором по гусиной шее. Это же политическая дискуссия. Тут, Василий, нужно дипломатом быть.

— Матом их нужно крыть, — перефразировал Картюхов, — Черт их нанюхал на нашу землю, и еще войной грозятся. Суньтесь только, колбасные обрезки.

Гизлинг, внешне спокойный, но бледный от сдерживаемого гнева, по-военному твердым шагом подошел к комнатной перегородке, снял с гвоздя пальто, молча оделся и, уже стоя на пороге, проговорил раздельно и четко, словно продекламировал:

— Я, господа, считаю, что человеческий язык плохо доходит до вашего сознания. Однако скоро заговорят пушки. Надеюсь, их язык будет доходчивей. Ауфвидерзейн! — он щелкнул каблуками сапог, повернулся через левое плечо и вышел вон.

— Ну и характерец! — с невольным уважением посмотрел ему вслед Бичерахов.

— Где ты его выкопал, индюка такого? Не родня ли он ихнему кайзеру? — накинулись остальные на Николая Дремова. Последний, торопливо застегивая пуговицы на студенческой шинели, чтобы бежать за своим оскандалившимся приятелем, недовольно хмурил брови и бормотал:

— Ах, господа, какая досада! И чего вы к нему прицепились?

— Да тебе–то что с этого? — поднялся с софы Терентий.

— А то, что отец у него имеет лавку мясную во Владикавказе, а я у них бываю иногда. Теперь чего доброго голодный насидишься. Эх, господа, господа!

Вслед за Дремовым и остальные стали расходиться по домам. В ночной тишине долго еще слышались раздраженные восклицания Терентия Клыпы: «Ах ты, затычка керосинная, свинячья мешалка! На Россию замахнулся, погань».

Последним ушел Картюхов. Прощаясь с Нюрой, шепнул ей в самое ухо:

— Смотри, чтоб на том самом месте. Да жандармам не попадись.

* * *

Первым повели на допрос Степана. Идти было недалеко: полицейский участок находился по соседству, между базаром, тюрьмой, городской управой, мировым судом и церковью. Такая сосредоточенность главных административных центров отнюдь не случайна, в ней заложен глубокий смысл. Куда направляется человек в начале своего бытия? В церковь. А куда он придет в его конце? Опять же в церковь. Если человек на протяжении своего бренного существования не размышляет о его тяготах, а полагается во всем на волю отца небесного, то, ему вполне достаточно упомянутого учреждения с христианским символом на маковке. Здесь он регулярно выстаивает душеспасительные службы, причащается, венчается, соборуется. Одним-словом, он всю жизнь находится в поле зрения недремлющего духовного пастыря, который не даст своей овце заблудиться в дебрях пороков и непослушания сильным мира сего.

Ну, а если человек начинает думать да еще задавать при этом вопросы типа следующих: «Почему у купца Неведова в мошне тысячи, а у плотника Егора Завалихина — копейки?» Или того хуже: «Зачем нам монархия, если, мы желаем иметь конституционное правительство?» Вот для таких–то мыслителей-еретиков и поставлена рядом с церковью тюрьма. За ее железными решетками можно думать и мечтать сколько угодно и о чем угодно, только не о скорейшем освобождении, ибо мировой суд, здание которого возвышается тут же неподалеку от тюрьмы, не столь сурово наказывает мошенников и убийц, сколь вольнодумцев.

Ну, а для чего, в таком случае, вписалось в этот административно-карательный ансамбль пожарное депо? Для символа. Попробуйте, мол, господа вольнодумцы, только заронить в сердца людей искру ненависти к своим угнетателям — тотчас хлестнем по этой искре тугой струей из пожарного брандспойта.

— За что меня арестовали, ваше благородие? — обратился Степан к сопровождавшему его околоточному.

— Отставить разговоры! — крикнул тонким голоском Драк, выпячивая грудь и задирая острую, как у мышонка, мордочку. Он и всем остальным сильно смахивал на этого маленького серого зверька с той лишь разницей, что замашки у него были не мышиные, а скорее кошачьи. При своем малом росте сей облеченный властью муж обладал огромным самомнением.