— Как же так, Чора: на невесту деньги собирал, а с другой женщиной любовь крутил?

— А разве нельзя? У нее мужа не было, у меня жены не было — вдвоем спать теплее.

Степан невесело рассмеялся: у старого бобыля своя логика.

Впереди показалась арба. Она стояла, скособочившись, без одного колеса. Около нее копошились люди.

— Ногаи с базара домой едут, — определил Чора.

Подъехали ближе. Это действительно оказались ногайцы. Они сидели на корточках вокруг лежащего в пыли колеса и огорченно покачивали широкими шапками.

— Да будет вам попутчиком святой Георгий! — крикнул Чора. — Что случилось?

— Колесо мал-мала ломался, — поднялись с корточек степные жители. — Помогай, пожалуйста, ради ваш бог Исса.

Степан спрыгнул с арбы, подошел к пострадавшим.

— Что ж не купили на базаре новое? — упрекнул он их, наклоняясь над колесом, у которого был треснут обод и сломана спица.

— Никто не хотел продавать колесо, — ответил самый худой и оборванный ногаец. — Денга, говорит, плохой. А где взять хороший денга? Рус купец дал такой денга, когда в степ ехал, наш корова покупал. Вот смотри, — он вынул из кармана красивую бумажку с двуглавым орлом на радужном фоне.

— Да-а... — протянул русский, — за такие деньги трудновато купить.

— С ним осетин приезжал, тоже много коров купил, — продолжал изливать душу незадачливый торговец.

— Тимош Чайгозты? — подошел к разговаривающим Чора.

— Моя не знай, — пожал плечами ногаец. — Его уха вот такой, — он приставил к своим ушам согнутые козырьком ладони.

Чора переглянулся со Степаном: ну, конечно же, это он, Тимош Чайгозты. То–то у него одно время на дворе целое стадо скота стояло.

— Надо было жаловаться начальнику, — сказал Чора наставительным тоном.

Пострадавшие при этих словах заволновались, заговорили все разом кто по-ногайски, кто по-русски.

— Жаловались. Ходили полиция. Яман начальник. Очин злой попался. Сказал: «Сибир вас катать надо». Последний денга забирал — штраф называется, потом спина толкал. Очин злой.

Степан криво усмехнулся: «Нашли где искать защитников» и стал чинить подручными средствами сломанное колесо.

* * *

Сона встретила мужа без обычной восторженности. Не вскочила навстречу, не обвила руками шею, не пролепетала традиционную фразу на русском языке: «Я люблю маму». И даже брошенный ей на голову новый платок с пышными розами не вызвал у нее должного оживления. Смахнув цветастый подарок на нары, она упала рядом с ним и затряслась в беззвучных рыданиях.

— Сона, милая, что с тобой? — в бросился к ней не на шутку встревоженный Степан. Он схватил ее за вздрагивающие плечи, хотел повернуть лицом к себе, но Сона выскользнула из его объятий, уткнулась носом в подушку.

— Да что случилось? — вскричал супруг. — Может быть, ты заболела?

Сона отрицательно покачала волной распущенных по плечам черных волос.

— Или заболел кто из твоих родных?

Снова качнулась черная волна.

— Так в чем же дело? Почему ты мне не хочешь сказать, какая змея заползла в наш дом, пока я ездил в город по делам?

— По делам?! — черная волна взметнулась кверху, словно ударилась о береговой утес, и Степан увидел перед собой сверкающие гневом и презрением женины глаза.

— По делам? — повторила Сона, приподнимаясь на нарах и в кривой усмешке обнажая блестящие зубы, словно намереваясь укусить своего благоверного, — О боже великий! Сделай так, чтобы Залиаг калм ^[65] проглотил эту ненавистную женщину, к которой мой муж ездил «по делам».

Степан вспыхнул горячим румянцем, в замешательстве отпрянул перед бешеными от ревности глазами,

— Что ты говоришь? Какой дурной сон тебе приснился? — пробормотал он, невольно опуская глаза и комкая руками край лоскутного одеяла, приданого жены.

— Сон? — вскричала распаленная жестокой ревностью гордая дочь Кавказа. — Думаешь, старая Мишурат спала, когда ты со своей бессовестной казачкой...

Степан умоляюще сжал на груди кулаки.

— Послушай, моя родная чызгинюшка, я тебе сейчас все объясню...

— Не надо объяснять. Ты ее любишь! Любишь! Любишь! — и Сона, ударив кулаком по подушке снова уткнулась в нее заплаканным лицом.

Степан выпрямился перед нарами, вытащил из кармана кисет с махоркой. На душе скребли черные кошки. Хоть и не все было так, как представлялось Сона в ее пылком воображении, подогретом злоязычной сплетней, но и сказать, что ничего не было, тоже нельзя. До сих пор чувствует он на губах жгучий Ольгин поцелуй. И как про это узнала старая ведьма? Он ее вроде и не видел на базаре.

— Эй, эта женщина! — крикнул Степан на осетинский лад, желая, как прежде, развеселить жену шутливым обращением. — Если ты не перестанешь разводить сырость в сакле, я уйду и поищу место посуше.

Сона судорожно всхлипнула.

— Уходи, наш человек, — ответила она в тон мужу, но без игривости в голосе. — Когда из тучи идет дождь, солнце находится за тучей.

— Я вернусь, как только из–за нее снова выглянет солнце.

Хлопнула дверь, и этот звук отозвался в сердце несчастной женщины болезненным эхом. Ушел! Обиделся и ушел. Сона соскочила с нар, подбежала к окошку — заячья шапка колыхалась между кольями плетня, удаляясь в сторону хуторского холма. «На нихас отправился, — с облегчением вздохнула женщина, надо к его возвращению картошку поджарить». Нет, она его так сразу не простит. Пусть не думает, что раз он мужчина, то ему все позволено. Конечно, она не очень–то верит этой ведьме Мишурат, но дыма без огня не бывает. О, она заставит его признаться во всем, во всем, пусть только вернется домой.

Сона взглянула, на себя в осколок зеркала. Увидев распухший нос, показала сама себе кончик языка и почти успокоенная принялась чистить картошку.

Осенний вечер недолог. Едва солнце скрылось за степной окраиной, поползли на хутор со всех сторон холодные сумерки. Вот засветилась в небе звездочка, рядом с нею вспыхнула другая, третья. Небо из бледно-голубого сделалось темно-синим, потом черным. Почернела и хата соседа Бимболата Бицаева. Наступила ночь.

Что ж так долго не идет Степан с нихаса? Чего сидит с этими, старыми бездельниками? А может, он к отцу зашел? Надо бы сходить туда узнать. Сона накинула на голову платок, вышла на улицу. Тихо. Прохладно. Страшно. Постояла, вернулась в саклю. Нельзя идти, подумает, что гоняется за ним, меньше любить станет. Сняла платок, повесила на гвоздь. Попробовала на сковородке картошку — чуть теплая. Скорей бы уж приходил.

Стукнула калитка. Стукнуло и сердце в груди обрадованной женщины: пришел! С проворностью кошки прыгнула на нары, отвернулась к стенке: пусть не думает, что она его так быстро простила.

— Дочь наша, — раздался с порога голос отца, — всевышний покарал нас за наши грехи: твоего мужа увезли в тюрьму стражники.

А было вот что. Степан сидел на холме, подложив под себя ноги по примеру хуторян и слушал рассказ старого Османа Фидарова о том, как Урызмаг разводился с надоевшей ему женой Шатаной ^[66], не переставая думать о собственной жене — Сона. Надо бы вернуться, успокоить ее. Ведь как бы там ни было, а он все же виноват перед нею. «Вот сейчас дослушаю, как вывернется на этот раз Шатана из трудного положения, и пойду», — решил Степан.

— ...Семь дней и ночей пили нарты араку, ели жирную баранину, — скрипел древний старец колодезным воротом, восседая посреди слушателей на обрывке изъеденной молью кошмы и держа на коленях неразлучную кизиловую палку. — В конце концов наелись и напились так, что тут же возле еды повалились на ковры и уснули...

— Какой живот надо иметь, чтобы съесть столько, — поразился обжорству Урызмаговых гостей Коста Татаров. — Хоть бы раз так нажраться до потери сознания.

— Помолчи, Коста, тебе нельзя много есть: лопнешь, как бурдюк из прелой кожи, — зло рассмеялся Аксан Каргинов. — Дай сказание дослушать. Ну, как там дальше, дада?

Столетний рассказчик огладил белую бороду: