Вот так же пять лет назад в Москве на Красной Пресне во время кровавых событий 1905 года налетел на него верховой казак, взмахнул саблей. И не сносить бы головы Степану Журко, царскому солдату, перешедшему с началом революции на сторону восставших рабочих, если бы не схватился вгорячах за уздечку. Встал на дыбы ошалевший от стрельбы казачий конь и опрокинул Степана навзничь. Тем и спас от смерти. Потом он с боевой дружиной Комарницкого долго еще удерживал баррикаду, пока не подловила его вражеская пуля. Очнулся в больнице. Вместо сестры милосердия увидел возле своей койки солдата с винтовкой.

Жандарм, вырвав повод из Степановой руки, давно уже следовал за удаляющимся этапом, а сам Степан все стоял на одном месте и никак не мог прийти в себя от нахлынувших воспоминаний. Орловский централ, вагон с зарешеченными окнами — давно ли все это было?

— Хоть и убивцы, а тоже люди, — снова вздохнула Стешка, когда полностью иссяк запас проклятий, посылаемых конвоиру.

— Говоришь сама не знаешь что, — дернул щетинистой щекой долго молчавший носильщик. — Это же политические. Видишь, ево жандармы ведут, а не просто солдаты.

— Какая разница, — шмыгнула носом Стешка, — раз в чепях, стал быть, дурные люди.

— Сам ти дурной баба. Они же за правду на каторгу идут. За то, чтобы тебе с твоими детьми легко жить стало.

Стешка на этот раз не обиделась за «дурную бабу». — А ты почем знаешь? — воззрилась с любопытством на сведущего армянина.

— Знаю, — блеснул тот белками глаз. — Мой брат тоже в тюрьма сидит. Он флаг нес, когда во Владикавказе револуция бил. Он никого не убивал. А я убью.

— Кого ты убьешь? — смерила взглядом щуплого армянина Стешка.

— Дулуханова убью, Туескова убью. Всех кровососов убивать буду.

— А я бы Евлампия Ежова кончал, — вступил в разговор Денис, по-прежнему кривя в болезненной гримасе лицо и прижимая к животу руки.

Стешка дико взглянула на мужа.

— Куда крестьяне, туда и обезьяне, — всплеснула она руками. — Куренку голову не отрубит, а тоже пикает, шаболда наурская.

— За что ж невзлюбил Евлампия? — заинтересовался Степан.

Денис пожевал сухими губами, искоса посмотрел на супругу:

— А кто его в станице любит, ну, скажи, Стеша? Нечто поп да атаман с помощником — они с ним вместе пьют. За помол гребет чуть ли не по ведру с мешка. Вся наша стодеревская гольтепа у него в долгах, как в этих самых... Да что говорить, живоглот и есть.

— Это верно, — согласилась с мужем Стешка и с надеждой взглянула на здоровяка-незнакомца. — А ты далече, добрый человек?

— На базар тороплюсь. А что?

— Да мы с Денисом тоже туда идем. Только... — женщина на мгновенье замялась, — нам бы в аптеку забежать.

Степан понимающе рассмеялся.

— На тот сторона нужно? — спросил он на манер стоящего рядом армянина.

Стешка утвердительно кивнула головой, замотанной байковым одеялом.

— По пять копеек с каждого пассажира за один рейс, — выдвинул в шутку условия новоявленный носильщик.

— Да чума с ними, с этими грошами. Не они нас, а мы их, чай, зарабатываем. На тебе гривенник, только перетащи назад через эту проклятую грязь, холера ее задави.

— Ну, держись, терское казачество! — весело крикнул Степан и, подхватив под мышки обоих супругов, словно снопы, понес их через проспект цесаревича Алексея.

— Был казак, да весь вышел, — скривился Денис, болтая тощими ногами.

— А что так? — спросил Степан, с трудом преодолевая грязевый рубеж.

— Дед мой был казак. Отец сын казачий. А я... — тут Денис дал себе столь неожиданное определение, что Степан едва не уронил его в грязь, зайдясь от хохота.

— Я ведь и курице голову не отрублю, правильно Стеша сказала давече, — продолжал Денис, уже стоя на тротуаре. — И больной я дюже. Вот тут под ребром колет, будто гвоздем. Дохтур сказал, рак у меня в животе.

— Камень у тебя в печенке, скорей всего, — высказал предположение Степан.

— Чего? — поразился Денис. — Смеешься ты, парень? Откель он возьмется? Слава богу, — тут Денис перекрестился, — до каменьев пока не дошло, хлеб едим, хотя и аржаной.

— Ну, а если не камень, то катар желудка.

— Катарь, дохтур сказал, бывает только у тех, кто благородное вино пьет, — возразил больной, — а мы больше на чихирь да на раку нажимаем.

— Помолчал бы, Денис, лучше послухай, что умные люди скажут, — вмешалась в разговор Стешка и тепло посмотрела на незнакомца. — Ты, милый человек, видать, знающий и грамоте обучен, погляди, что тут в бумажке написано.

Степан взял в руку протянутый ему рецепт.

— «Олеум рицини», — прочитал вслух латинскую пропись.

— Чудно, — удивилась Стешка. — А как по-нашему, по-казацки?

— Касторка.

У Стешки от неожиданности отвисла губа.

— Матерь божия! — воскликнула она. — Это выходит, я за касторкой по такой грязе перлась? Да у меня ее дома на божничке целая бутылка стоит. Вот же чертов кацап! Рубль схапал, а взамен касторки выписал, чтоб на тебя самого напала эта самая...

Затем снова обратилась к Степану:

— Може, ты посоветуешь чего–либо от хвори?

— В медицине я не силен, — ответил Степан, — а посоветовать могу. Бабка у меня, покойница, больных травой лечебной пользовала. Хорошо помогала. Попей–ка ты, брат Денис, соку от квашеной капусты. Вместо чихиря по стакану два раза в день. Да сделай отвар из шиповника. Попробуй, старина. Если и не поможет, то и не повредит. Терять–то тебе нечего.

— Терять, ты правду сказал, мне нечего, — согласился Денис. — Вот только фамилию жалко. Мой прапрадед Егор Невдашов с самим Пугачевым из моздокской тюрьмы бежал, знатный казак был. Ну, прощай, дай бог тебе здоровья. В Стодеревскую приедешь за чем–либо, забегай в мой курень.

«Так это же тот самый Денис, про которого рассказывал Тихон Евсеевич», — догадался Степан и, пожав худую Денисову руку, зашагал как можно быстрее к базарной площади.

Она по-прежнему гудела на разные голоса и переливалась всеми красками. Арба с Красавцем тоже на прежнем месте. Сам Чора отмеривает жестяной банкой просо очередному покупателю.

— Да ты, отче, посмотри повнимательней на нее. Ведь это не икона, а произведение искусства. Новгородское письмо, рублевский почерк, — донесся сбоку знакомый голос. Степан повернул голову: возле одного из казачьих возов торговался с каким–то благообразным старичком стодеревский богомаз. На возу — целый ворох икон, больших и маленьких.

Глава четвертая

Степь. Серая, угрюмая, с прогорклым запахом побитых морозом трав. Ни цветка на ней, ни яркой бабочки над нею. Замерла жизнь в этом необъятном раздолье. Словно безнадежный больной, лежит степь, неподвижная, тихая, торжественная, безропотно ожидая того неотвратимого часа, когда накроют ее окостеневшее тело белоснежным саваном,

А вообще–то нет. Не похожа степь и в эту безотрадную пору глубокой осени на застывшего мертвеца. Между поникшими бурыми стеблями полыни проглядывают зеленые побеги неизвестной Степану травы. Стайка полевых воробьев серой сетью перебрасывается с места на место, словно кто–то невидимый пытается поймать этой сетью невидимого зверя. Под пышной шапкой перекати-поле мелькнул бурый комочек осторожной мыши.

Степан, свесив ноги с кривой оглобли, смотрел на осеннюю степь, вдыхал ее свежий, чуть горьковатый запах, и невольно вставал перед ним образ синеглазой казачки с ее воркующим голосом и обжигающими губами. А что, если бы не пришел в ту минуту ее муж? Степан распахнул на груди пиджак — стало жарко при этой мысли.

— Чора, ты любил кого–нибудь, кроме своей Настонки? — обратился он к соседу по арбе.

Чора с удивлением взглянул на русского чудака, но тем не менее отозвался ни предложенный разговор:

— Любил, а как же. Кухарку с белой кухни любил, когда у Холода чабаном служил, чтоб его зарезали, как паршивого барана. Хорошая баба была. Оксаной звали. Цэ, цэ! Очень любила меня. Теперь старая стала. Сегодня на базаре увидел, еле-узнал.