— Так, говоришь, было и неполное служебное соответствие, — смаковал Алешкин железную уставную формулировку.

— Интриги. Верховцев руку приложил!

— При чем тут Верховцев? — с наивным видом возразил Алешкин, прекрасно понимая, что лишь подливает масла в огонь.

— Он мне поперек дороги стал. Ну, хорошо. Посмотрим, кто будет смеяться последним. — И, еще, как видно, надеясь, подошел к телефону: — Квартиру Орлова.

Опять несносный голос проклятой старухи! Что ее там, привязали к телефону.

— Пожалуйста, попросите Лену. Кто спрашивает? Скажите, что один знакомый. — Долгая пауза. Верно, полезла старая карга советоваться.

— Какой знакомый? Ну, Щуров. Как нет дома? Вы ведь только что… — но короткие гудки подтвердили, что трубка на том конце провода положена на рычаг. Щуров в сердцах выругался.

— И здесь интрига! — проговорил Алешкин и посмотрел на друга наивными детскими глазами.

— А как ты думаешь? Конечно! — горячился Щуров. Он был слишком взволнован, выбит из колеи, чтобы уловить иронию в словах Алешкина.

— Расчет у тебя, Леня, правильный был, — мечтательно проговорил Алешкин. — Артистом заделался. Какие слова об искусстве говорил — даже слеза прошибала.

Щуров насторожился. Не издевается ли над ним административный молокосос? Но, посмотрев на растягивающиеся слюнявые бледно-фиолетовые губы Алешкина, на хрящеватый тонкий нос с влажными вздрагивающими ноздрями, успокоился: нет, Алешкин единомышленник, он не будет осуждать Щурова за желание породниться с командиром полка. Сам бы не прочь, только рылом не вышел.

— Не беспокойся, — самоуверенно проговорил Щуров. — Я еще себя покажу. Бочарову легко кричать: «У вас даже мнения своего нет». Мнения! Мнение у меня есть. Выслуги у меня нет — вот в чем дело! И Орлов тоже хорош! «Отстали вы». А почему отстал? Не помогали. Не ценили. Когда на фронте был, со мной считались…

— Правильно, правильно, — закивал Алешкин. — За что боролись!

— Ты что, смеяться?

— Какой смех! Как ты мог подумать? — почти с испугом посмотрел на Щурова лейтенант. — Что ты!

— Черт тебя знает! — и Щуров с остервенением принялся затягивать ремни на чемодане. Покончив с чемоданом, достал из шкафа пол-литра водки, стаканы.

— Ну что ж, брат Алешкин, давай выпьем отвальную. Как положено.

Налил два стакана, разломил завалявшийся черствый кусок хлеба. Водка в граненых грубых стаканах казалась почти зеленой.

— Ну, поехали!

Щуров выпил залпом, привычно, и не стал закусывать, только вытер рукой влажные губы. Алешкин долго судорожно глотал теплую жидкость, морщился. Выпив, сидел с полуоткрытым ртом, прижимая к носу ржаную корку. Отдышавшись, проговорил бодро:

— И как ее пьют!

— Ты вот смотришь на меня, Алешкин, и думаешь, что я переживаю, терзаюсь. Шалишь! Не такой Щуров. У меня своя точка зрения на жизнь. Живем-то мы один раз. Раньше попы твердили: терпи, на том свете воздастся! Теперь — та же религия. Вкалывай крепче, терпи — потомки, дескать, вольготно жить будут. А мне разве легче, что через пятьдесят или сто лет какой-нибудь Верховцев или Орлов будет жить в пятикомнатной квартире, разъезжать в личной машине и работать по три-четыре часа в день. Я хочу немного света для себя, пока я жив, как сказал один поэт. Потомки пусть сами о себе заботятся. Вот я и решил прокладывать себе путь. Ошибку допустил — в полку застрял. Без академического образования теперь ходу не будет.

— Истина, — согласился Алешкин. — В анкете должен быть порядок, чтобы комар носа не подточил. У нас в округе был такой случай. Один деятель лет тридцать в анкетах в графе «образование» крупно писал: «Окончил ЦПШ». И все в порядке было. Но как-то дотошный кадровик заинтересовался: что такое ЦПШ? И оказалось: церковноприходская школа.

— Потому я и поставил задачу — в академию! Повешу на китель ромб, тогда меня голыми руками не возьмешь. Недаром академические значки «поплавками» называют. Без них, брат Алешкин, на поверхности не удержишься.

— Это верно! — гундосил охмелевший Алешкин. По его младенческому лицу поползли рваные малиновые пятна, а глаза стали мутными. — Такие всегда сверху!

На вокзал Щуров приехал часа за два до отхода поезда. Он знал, что полк возвращается из лагерей, и не хотел встречаться с сослуживцами. Оформив проездные документы, прошел в буфет. Выло обидно, что даже Алешкин не поехал провожать, сославшись на срочные дела. «Ну и черт с ним! Скользкий он тип. Даже руки у него холодные и всегда потные». Щуров сел за столик у окна, подозвал официанта.

— Графинчик, селедочку, а там посмотрим…

В буфете пусто. Лишь в углу, положив голову в форменной фуражке на стол, спал железнодорожник, да у буфетной стойки невысокий гражданин уныло переминался с ноги на ногу. Буфетчица, со злым лицом колдовавшая над бутылками, бросала на него свирепые взгляды и визгливо кричала:

— Отцепись, босяк. Какие могут быть сто граммов без денег!

Внезапно в открытое окно ворвался, нарастая, гул многих моторов: на вокзальную площадь въезжала колонна бронетранспортеров. Впереди на открытом «газике» — древко с зачехленным Знаменем. За ним — машина Орлова, а сзади бесконечная вереница трехосных грозных машин с пулеметами над кабинами шоферов. На касках солдат, сидящих по трое в ряд, поблескивало солнце…

Щуров глянул в окно. Машины, машины, машины… Ровно гудят моторы. Бронированные борта. Вот и его бронетранспортеры пройдут сейчас мимо, но никто не глянет в сторону бывшего командира роты… Противными стали грязная скатерть на кривоногом столике, закопченный потолок, синевато-багровое злое лицо буфетчицы.

Гражданин в кепке подошел к окну:

— Из лагерей едут, — и обратился к Щурову: — Хорошо едут! Отличнейший, я вам скажу, вид. Сам воевал. Знаю! — и неожиданно для буфетчицы взял с подноса стопку: — За возвращение наших защитников!

Ошарашила ли буфетчицу такая наглость или среди возвращающихся из лагерей и у нее были близкие, но она промолчала.

Гражданин в кепке подошел к Щурову:

— Могу разрешить себе… так сказать… Одним словом, как фронтовик. В честь возвращения…

То, что к нему подошел этот спившийся тип, и то, что он не там, с товарищами, а здесь, в буфете, — вдруг наполнило сердце Щурова болью и сожалением. И он бросил подходившему с подносом официанту:

— Отставить водку! Бутылку нарзана!

XXXI

Бронетранспортеры идут, сохраняя положенные интервалы, ровно гудя моторами, тускло отсвечивая защитными темно-зелеными бортами и такими же надежными касками солдат. А на обочинах шоссе стоят с букетами цветов, улыбаются, приветственно помахивают косынками и платками женщины, дети…

Акулина Григорьевна, прикрыв глаза от солнца, смотрит на проезжающую вереницу машин:

— Сила-то какая. Сердце радуется!

Поднят шлагбаум КПП, широко открыты ворота, часовые берут «на караул». Над въездом красный транспарант:

И машина за машиной исчезают за оградой.

Варвара Петровна направилась к воротам, чтобы встретить мужа, но ее подстерегла Нелли.

— Варвара Петровна, милая, вы не забыли…

— Дай хотя бы с мужем поздороваться, — рассердилась Бочарова. Но от Нелли не так легко отделаться.

— Успеете, Варвара Петровна. Василий Васильевич не обидится. Он поймет. Я знаю. А Миша в казарму уйдет, мне же на работу надо. Кивните ему, когда он будет проезжать, он к вам выйдет. Прошу вас!

— Закружила ты меня совсем, — вздохнула Бочарова. — Ну, ладно, смотри, где его машина. Буду чужим мужикам глазки строить.

— И ты иди, Леночка, встречай отца, — наказывает Акулина Григорьевна. — А я на стол накрою.

Но Лена стоит на крыльце, словно боится идти туда, где может увидеть человека, ради которого надето это платье, кому предназначены цветы…

Прошло десять, пятнадцать, двадцать минут. Уже разошлись по домам освободившиеся офицеры, уже прошли, горячо толкуя, Варвара Петровна, Нелли и Миша, а Лена все стоит с букетом в руках.