Анна перехватила взгляд мужа и, поняв его по-своему, покраснела, быстро спрятала руки, сказала виновато:

— Работала!

Она встала, подошла к лавке, где спал Юрик и, сняв с плеч старенький дырявый платок, бережно укрыла сына. И в том, как она укрывала Юрика, как склонилась над ним, было столько нежности и теплоты, что Верховцев отвел глаза.

— Иди сюда, — тихо позвала Анна. Верховцев подошел к лавке. Юрик спал, полуоткрыв рот, и его худенькое бледное лицо чуть порозовело. Только лоб слегка нахмурен, словно и во сне он думал свою, совсем не детскую думу.

Стоя рядом с женой над спящим сыном, Верховцев понял: то неизбежное, что должно было свершиться, — свершилось. Надломилась его воля, его вера, что он сможет уйти от сына, вернуться к счастью своему — к черноглазой девушке, ждущей его, тоскующей по нем.

В ту самую первую минуту, когда вошел Алексей и посмотрел на нее отчужденным взглядом, Анне показалось: что-то новое, незримое встало между ней и мужем. Это новое испугало ее. Только об этом новом, вторгшемся в ее жизнь, она не могла спросить Алексея. Оно было страшнее всего того, что довелось ей пережить за три года. Подойдя к сыну, укрывая его платком, она словно инстинктивно хотела защитить его от того страшного, что вместе с мужем вошло в хату, в их жизнь.

На расстроенном, взволнованном лице мужа она видела выражение боли. Ей было жаль Алексея, хотелось прижать к груди его по-прежнему красивую голову с уже седеющими висками. Но то незримое, вставшее между ними, мешало сделать это. И гробом показалась Анне низкая черная хата. Здесь умерло самое главное в ее жизни — надежда.

На следующий день Анна и Юрик обошли все хаты, расцеловались со всеми, поплакали, распрощались; залил Климушкин радиатор, и машина, вырвавшись на шоссе, помчалась в сторону Минска.

Странно устроено человеческое сердце! Страшные годы — самые тяжелые в своей жизни — прожила Анна в Беленце. Там потеряла Светланку. Там испытала ужас одиночества, холода, голода, рабской безответной придавленности. Там в тридцать лет стала почти старухой.

И все же, когда скрылись из виду последние хатки Беленца — и скрылись, верно, навсегда, — стало грустно. Вспомнились и мятущаяся Марыся, и славный дед Балай, с его неизменной и, верно, не очень приличной присказкой «растуды твою в качель!», и тихая тетя Фрося, и Захар, и та девушка с золотистым отливом волос, ушедшая на смерть в метельную зимнюю ночь…

Праздничной была жизнь Анны до войны. И все последние три года она мечтала, чтобы вернулись обратно и мир, и Алексей, и уютная квартирка в военном городке. Почему же сейчас, когда она оглядывается назад в сторону Беленца, минувшие годы не кажутся ей такими беспросветными, почему слезы навертываются на глаза?

Алексей с недоумением посмотрел на жену:

— Что с тобой?

Анна виновато улыбнулась:

— Люди там хорошие. Такие славные люди!

Дни, проведенные в пути до Куйбышева, где жили родители Анны, были для Верховцева днями непрерывного, все нарастающего душевного напряжения. Озаренное лицо жены, счастливая болтовня Юрика — и неотступная, страшная в своей неотвратимости мысль: еще день, другой, и он сам, как в спину, нанесет им удар.

«Что же делать? Где выход?» Но выхода не было.

Анна слишком любила Алексея и слишком хорошо знала его, чтобы не догадываться о душевном состоянии мужа. Она чувствовала, что Алексей совсем не такой, каким был до войны, каким уехал из дому в ту субботу, каким представляла его себе все эти годы.

Анна еще не понимала смысла перемены, не могла ее объяснить. Она пыталась уверить себя, что только тяготы войны, ранения, разлука наложили на Алексея пугающий ее отпечаток, отчуждающей преградой встали между ней и мужем. С надеждой хваталась она за этот самообман. Но в глубине ее смятенной души была твердая уверенность: не годы, прожитые врозь, не беды и испытания встали между ними. Между ними встала женщина.

Анна чувствовала: Алексею тяжело. Об этом говорили потемневшие глаза, страдальческая улыбка, нерасходящиеся морщины на лбу. И ей было жаль мужа.

Но еще больше ей было жаль себя и сына. Теперь она жила с жестоким ощущением, будто над ней и Юриком нависла черная громада, которая вот-вот обрушится. Три года изо дня в день, из минуты в минуту она жила одной мечтой — встретиться с Алексеем. Но вот Алексей рядом, а радость, что могла стать огромной, как мир, жмется в уголке, уступая место страху и боли.

Однажды ночью, уже подъезжая к Куйбышеву, Анна услышала как Алексей застонал во сне. Она встала, чтобы поправить его подушку. Купе скупо освещала синяя лампочка ночника. Алексей лежал на боку, неловко подложив под голову руку. Сонный, он был удивительно похож на Юрика. Сын также привык спать на боку, подкладывая под щеку ладонь.

Анна смотрела на мужа, на высокий лоб, нахмуренный и во сне, на морщины у глаз, на складку у рта, и вся горечь, что накопилась в душе за эти дни, поднялась, сдавила горло. Она стояла над мужем и шептала:

— Вернись, Алексей! Подумай, что будет с нами. Как жить нам без тебя? Что я скажу Юрику? Вернись!

Обветренные, потрескавшиеся, отвыкшие от поцелуев и улыбок губы шептали:

— Вернись!

Алексей затих, словно прислушался, потом снова застонал жалко и беспомощно.

Стучали колеса, что-то размеренно поскрипывало и вздрагивало, купе с грохотом неслось в ночь. И Анне показалось, что она летит в пропасть, черную, бездонную. Упав ничком на свою постель, она зажала рот подушкой.

XXIX

Со дня на день откладывал Верховцев решительный разговор с женой. Порой ему казалось, что Анна обо всем догадывается, сама ждет этого разговора, тревожно-вопросительно смотрит на него.

Было мучительно. По своей природе человек честный и правдивый, Верховцев во всем — в служебных и личных делах — любил ясность и порядок. А вот теперь все смешалось и перепуталось: правда и ложь.

Настал день отъезда на фронт. Анна ходила как тень — на нее страшно и больно было смотреть. Глядя на мать, притих и Юрик.

Уже на вокзале, когда паровоз дал гудок и поезд загрохотал буферами, Анна тоскующим и вопросительным взглядом посмотрела на мужа. Алексей почувствовал всю глубину боли, в которой оставлял жену.

— Береги Юрика! Это все, что у меня осталось, — бросил ветер в лицо Анне последние слова мужа.

Ничего особенного и значительного не было в этой фразе. Но и в ней любящее, измученное сердце Анны нашло надежду. Она была благодарна Алексею за эти несколько слов, будто в них таился другой, сокровенный и очень важный для нее и сына смысл. Не может жить человек без надежды!

В Москве, ожидая поезда на Брест, отходившего поздно ночью, подполковник Верховцев поехал на Арбат, в 1-й Дом Наркомата, где теперь работал генерал Кареев. Генерал встретил Верховцева на пороге просторного служебного кабинета, и они неловко, по-мужски, расцеловались, впервые за двадцать лет знакомства.

— Слышал, слышал. Рад. Хорошо воюешь. Молодец!

Неверно, что знакомые люди, давно не видавшиеся, не знают, о чем говорить. Смотря какие знакомые! Уже раза три адъютант генерала с озабоченным лицом заглядывал в кабинет, но Кареев только махал рукой:

— Потом, потом! — и снова расспрашивал Верховцева об окружении противника под Барановичами, о боях у Остроленки, о взятии Белостока. Спрашивал о помощниках и начальниках, о настроении солдат и офицеров. Только об одном ни разу не вспомнил Кареев — о семье Верховцева.

Может быть, потому, что Верховцев ждал и боялся этого вопроса, он чувствовал себя связанным. Кареев хорошо знал Анну и никогда раньше не забывал справиться о ее здоровье, передать ей привет. Значит, генералу известны его семейные дела, и, по всем признакам, он не одобряет их.

Уже прощаясь и крепко пожимая руку, Кареев сказал тоном, в котором, как показалось Верховцеву, был особый смысл:

— Ну, желаю тебе добра. Надеюсь, что все будет хорошо!