Чем занимался Кузя в портах, оставалось тайной. Но моряки были убеждены, что дело не обходится без амурных похождений. Порой кот возвращался с выдранными клочьями шерсти и исцарапанной мордой. Некоторые аскольдовцы уверяли меня, что целые кошачьи стаи выходили выть по ночам, провожая Кузю в дальнее плавание. Но это уже вранье.

Около двух лет я плавал в его благородном обществе, и неизменно, будь это в Петропавловске-Камчатском, в Певеке, Гонконге, Ванкувере или Магадане, наш обожаемый Кузя пунктуально и невозмутимо прибывал из увольнения на берег за несколько часов до отхода судна. Вот и разберись после этого, где мистика, а где интуиция.

Но когда я появился на «Аскольде» и вступил в открытый конфликт с Кузьмой, я по легкомыслию недооценил его методов психологического воздействия.

Мы еще не отправились в рейс, как началась какая-то чертовщина, стало сбываться дурацкое пророчество, что кот будет проверять мою работу. Кузя то и дело лез мне под ноги, уставившись на меня загадочными желтыми глазами. Он даже отказался на этот раз от обычного трехсуточного сна, решив, вероятно, что мистифицировать новичка — дело более занятное. У меня с непривычки под жутковатым взглядом кота все валилось из рук.

Перед отплытием «Аскольда» я задраивал вместе с матросами трюмы. На поперечные железные бимсы мы плотно укладывали лючины — широкие толстые доски. Затем разворачивали огромный кусок брезента, набрасывали его на образовавшийся настил, туго натягивали, закладывали края за скобы и крепко заклинивали. Я старался изо всех сил. Вдруг на брезент, натянутый словно кожа барабана, плюхнулось возле меня что-то темное, лохматое. Это был Кузя собственной персоной. Он сел и, прижав уши, стал уминать передними лапами брезент, изредка цепляя его когтями.

— Э-э, — закричал Гоша Солодухин, — что-то Кузя недоволен твоей работой, парень. Ну-ка поглядим!

Матросы осмотрели мой участок и обнаружили, что я недостаточно прочно вбил клинья. Аскольдовны стали хором благодарить Кузьму за квалифицированную инспекцию. Я был посрамлен.

Вечером мне поручили пробить склянки. Это не так просто, как кажется на первый взгляд. Нужно сделать сильный и быстрый сдвоенный удар так, чтобы он прозвучал слитно, звонко, четко. В этот момент на всех судах Золотого Рога одновременно звучат склянки. Мелодичный перезвон их начинается у первых причалов: он пробегает по судам, огибает залив, хрустальным эхом откликается у Чуркина мыса и замирает где-то в синеющей дали моря и неба. Словно кто-то перебирает пальцем струны гигантской арфы.

Тут уж нельзя ударить лицом в грязь, и в общем оркестре надо возвестить не только время, но и показать верную морскую руку. Я был убежден, что мне удалось показать. Отбив склянки, я удовлетворенно оглянулся. И самодовольная улыбка сползла с моей физиономии: я увидел страдальческую гримасу на морде Кузи. Мой музыкальный опыт пришелся ему явно не по вкусу. Тут же, как на грех, случились Сурмич с Гошей. Они тоже сокрушенно покачали головой. Плохи, мол, твои дела, парень.

Но вот наконец на рассвете мы покинули Владивосток. Молча смотрел я на тихо свернувшийся вокруг залива город. Он медленно удалялся. Легкий ветерок гнал по бухте длинные извилистые волны и делал ее похожей на гигантскую стиральную доску. Потом сопки замкнули вход в бухту. Между нами и землей запенилась бесприютная поверхность моря. Налетел холодный ветер и зашевелил на мне брезентовую робу, призывая заниматься своими обязанностями.

Уборка деревянной палубы — дело непростое. Сначала надо упругим и жестким голиком долго шаркать вдоль узких линеек палубного настила. Следует крепко, очень крепко прижимать голик, до нытья в плечах. Потом продрать песочком и каустиком потемневшие планки. А затем пройтись пару раз сочной, набухшей от воды шваброй. При нажиме она, чмякнув, истекает водой и, мягко скользя по глади палубы, захватывает потеки грязи и песка. Но это еще не все. В дело вступает боцман со шлангом. Упругая, сверкающая на солнце струя воды с силой бьет в палубу, переламывается под прямым углом и растекается кружевным пенистым веером. Эта струя, расшвыривая брызги, вышибает из щелочек последние песчинки.

Сначала мне доверялось лишь помогать боцману скатывать палубу. Топая огромными сапогами, я волочил за Сурмичом тугую гудящую змею. Но потом мне разрешили и самому орудовать шлангом. Я с удовольствием мыл палубу, насухо протирал, и тогда взору представала чистейшая матово-желтая поверхность, легкий прозрачный парок поднимался от нее.

Кузя побродил по выдраенной мною палубе, придирчиво понюхал в нескольких местах и мрачно удалился. Вот после этого он и сменил гнев на милость. Он позволил себе наконец отоспаться. Взял отгул. Такое легкомыслие чуть не стоило ему жизни.

Я скатывал из шланга спардек. А там на приоткрытых световых люках машинного отделения устроился Кузя. Его дымчатая шкура сливалась с шаровой окраской люка. И я не заметил кота. Вернее, увидел, но поздно. Мощная струя воды хлестнула по коту и швырнула в открытый люк. Раздался дикий вопль. Только лохматый хвост мелькнул…

У меня сердце остановилось. Я убил Кузю!

Я подскочил к люку и с боязнью заглянул вниз, в машинное отделение. Оттуда, из темной глубины, поднимался горячий масляный воздух. Не закончив уборки, я убежал в подшкиперскую. Переживать.

Но все обошлось. Машинисты отнесли Кузю к докторше, а потом он сам себя вылизывал до вечера. И во время ужина кот, как обычно, притащился в столовую. К нему подозрительно принюхивались. От Кузи почему-то пахло духами «Красная Москва». Я с беспокойством ожидал, что начнется расследование. Но только машинист Рахаев, обведя всех сердитыми черными глазами, вдруг спросил:

— Интересно, какая скотина сегодня Кузю в машину сбросила?

Мне стало нехорошо. Захотелось уползти под стол. Но гроза тут же миновала, потому что по обыкновению сцепились в незлобной перебранке палубная и машинная команды.

Когда мы на обратном пути с Камчатки спасали пассажиров потерпевшего аварию парохода, то Кузя всю ночь не уходил с палубы, озабоченно бегал по спардеку, даже взбирался зачем-то на мачту. Измотанные и взвинченные, мы вдруг замечали возле себя Кузину морду с оживленно блестевшими глазами и невольно веселели.

А дело было нешуточное. Бедствие потерпел в проливе Лаперуза пароход «Снабженец», который вез на Север семьи переселенцев и грузы для факторий. Он налетел в тумане на Камень опасности. Была штормовая погода, а мы подошли к «Снабженцу» ночью. Катер стал перевозить пассажиров. Море швыряло катер, он то проваливался глубоко в водяное ущелье, и мы слышали далеко внизу его торопливый глухой стук. То вдруг взлетал с волной вверх, и мы видели его освещенные снизу грязные борта, и снова он ухал в глубину и снова взлетал над нами.

Мы закрепили штормтрап. На катер, изловчившись, спрыгнули наши матросы. Мы сбросили конец, и наши ребята попытались обвязать тросом женщин, чтобы помочь им вскарабкаться на «Аскольд» но штормтрапу. Но без детей ни одна из них не хотела подниматься на пароход. Хлопцы несколько растерялись. Но наш старпом быстро нашел выход. На катер сбросили большие мешки — чехлы для набивки матрацев. В эти мешки укладывали детишек. Затем матрасовки накрепко перехватывали узлами и осторожно вытягивали на борт «Аскольда». Из шевелящихся мешков раздавался разноголосый рев и крики «мама». Мы развязывали мешки, выпускали ревущих ребятишек и вытягивали следующих….

На рассвете мы закончили погрузку пассажиров. Потом передали их на теплоход «Дзержинский». Перед обедом нам велели выстроиться на палубе. Мы уже знали, что начальник пароходства объявил нам благодарность. В это время из-за лебедки показался Кузя. Он чрезвычайно медленно, держа хвост строго параллельно палубе, прошествовал вдоль нашего строя. И что-то хрипло, отрывисто мяукнул.

Появившийся капитан никак не мог понять, почему команда валится от хохота, и решил, что это нервная разрядка после пережитого за ночь напряжения.