Я вылез из-под одеяла и, натянув сапоги, выполз из палатки. Снаружи было холодно. Костер потух, серая зола стала мокрой. Вдоль всего берега залива всплыла тоненькая корочка льда и, чтобы зачерпнуть пригоршню воды, его пришлось разбить сапогом.

Я умылся и сразу замерз.

Антон в это время развел костер и подогрел вчерашний чай. Мы наскоро перекусили и, захватив старенькую одноместную резиновую лодку Антона, пошли к нашим скрадкам. Оказалось, что Безрядьев не подобрал вчера с воды двух уток и теперь надо было достать их.

За ночь вода заметно прибыла, она подошла вплотную к моему скрадку. Залив сделался шире и длиннее. Изменился и обской рукав. Ледоход прошел, и теперь по нему проплывали только редкие одиночные льдины. Мы остановились около моего скрадка. Антон обвел взглядом залив и сказал, что сегодня здесь можно поохотиться еще лучше, чем вчера. Посмотрел на чучела, повернулся ко мне и добавил:

— Сиди, паря, и не разевай рот.

После этого пошел доставать своих уток. Меня тронула его забота. Очевидно, после ночного разговора, когда он узнал, что мы с ним земляки, немного оттаял.

Я зарядил ружье и сел на свою корягу. Огромное красное солнце выкатилось из-за горизонта и окрасило воду в розовый цвет. От легкого ветерка утиные чучела покачивались, расплываясь в разные стороны и снова сплываясь вместе. Я осмотрелся. Сероватое небо было пустым. Над всей поймой, насколько хватало взгляда, не летало ни одной утки. Только далеко за обским рукавом над самым горизонтом тоненькой ниточкой тянул один табунок.

И тут прямо над моей головой раздался резкий свист крыльев. Я замер и услышал всплеск воды. Рядом с чучелами на то же место, что и вчера, опустилась утка с коричневой шеей и белой лысиной на лбу. Я выстрелил в нее, почти не целясь. Утка перевернулась и замерла на месте.

После этого природа снова затаила дыхание. Ни ветерка, ни шелеста утиных крыльев. Я и раньше замечал, что утиные перелеты чередуются с паузами. Час, два, а то и три в небе не видно ни одной утки. И вдруг их словно начинают гонять. С полчаса они носятся, как сумасшедшие, а затем снова успокаиваются. Но сейчас тишина просто поражала.

Я сидел час, второй, не шевелясь, не поднимаясь с места. Солнце поднялось над деревьями, из оранжевого превратилось в желтое, и ледок около берегов стал истончаться, растворяться в воде. Небо снова стало бездонным, прозрачным до синевы. Природа словно отдыхала. И только за кустами на другой стороне залива текла река, изредка пронося на своей спине тяжелые льдины.

Безрядьев вылез из скрадка и направился с лодкой к воде.

Я увидел, как он поднял из воды чучело и начал обматывать вокруг него поводок с грузилом. Охота закончилась, надо было собираться и мне. Недалеко от скрадка лежал длинный, похожий на удилище прут. Я взял его и, отогнув сапоги, зашел в воду, чтобы достать селезня, по которому так неудачно стрелял вчера. По размерам он был немного меньше шилохвостого, да и по расцветке уступал ему. Селезень имел дымчатое оперение, только шея и голова были коричневыми, а от клюва через весь лоб тянулась белая лысина. Когда я вынес его на берег, ко мне подошел Безрядьев. На его поясе висело три чирка. Увидев мою добычу, он произнес:

— Смотри-ка, даже свиязя добыл.

Я не знал, что эта утка называется свиязь. Слышал о ней, но в охотничьих трофеях никогда не имел. Подняв селезня за крыло, спросил:

— Они здесь редкие?

— Здесь, да, — ответил Безрядьев. — Но на других озерах встречаются довольно часто.

Антон явно подобрел ко мне после ночного разговора. Он подождал, пока я соберу чучела и мы вместе направились к палатке. Он шагал, широко расставляя ноги, сухая трава хрустела под его сапогами. На плече Антона было ружье, чирки, висевшие на поясе, при каждом шаге ударяли его по бедру, но мне казалось, что это даже доставляло ему удовольствие. Настоящий охотник должен выглядеть именно так.

У палатки Антон отправил меня за дровами, а сам принялся теребить уток. Пока я собирал сушняк, он ощипал двух шилохвостых. Вскоре мы ели ароматную похлебку, пахнувшую дичью и дымком костра. Доставая из котелка утку, Антон заметил:

— В Новоселовке дичи тоже немало было…

Мысль о селе, где он родился и провел раннее детство, не давала ему покоя. Очевидно, так или иначе она мучила его все эти годы. Я чувствовал, что мне надо как-то утешить его, но нужные слова не приходили в голову.

— Раньше, наверное, было, — сказал я. — А как освоили целину, не стало.

— Это с чего же? — спросил Антон, с удивлением посмотрев на меня.

— Распахали все, даже пойму и берега озер. Болота высохли, озера обмелели. Птица ведь любит раздолье.

— А озеро, у которого стоит деревня? — Антон повернулся в мою сторону, на его лице застыло напряжение.

— Озеро осталось, — сказал я. — Пацаны даже карасей в нем ловят.

— Глаза закрою и как сейчас его вижу, — сдавленно произнес Антон. — Огород наш выходил к нему. Утром, бывало, глянешь, а на берегу лысух видимо-невидимо. Черно все. Летом мы в этом озере с Ариной Локтионовой купались. Красивая была до невероятности. Не знаешь, что с ней сталось?

Меня обожгло при одном упоминании об Арине. Я посмотрел на Антона, не зная, как поступить: сказать ему правду или промолчать. Он словно догадался об этом и тихо спросил:

— Чего молчишь? Арину тоже выслали?

— Да нет, — сказал я. — Просто подумал, почему ты о ней спросил? Никого, кроме Сухорукова, из сельчан не вспомнил, а ее вспомнил.

Антон расслабленно рассмеялся тихим, коротким смешком:

— Глупая детская мечта была — вырасту и женюсь на Арине. Она самая красивая в деревне.

— Уехала Арина… давно, — сказал я. — У нее сын летное училище закончил, с ним и уехала.

— А от кого сын-то? — спросил Антон, не сводя с меня напряженного взгляда.

— Я не знаю, — сказал я, пожав плечами. — Он на фронте погиб.

— Наверное, был не из Новоселовки, — произнес Антон. — Иначе я бы знал.

— А почему бы тебе не съездить в Новоселовку? — спросил я. — Все бы и узнал. Долго ли сейчас при современном транспорте?

Антон перестал есть и отрешенно посмотрел на разлившуюся воду. Мне даже показалось, что где-то за ней он видит деревню своего детства. Потом опустил глаза и, тяжело вздохнув, произнес:

— Зачем бередить душу? Жизнь прошла и ничего уже не вернешь. Моя земля теперь здесь.

Он снова посмотрел на воду, затем повернулся ко мне и сказал:

— Батя мой страшно хотел вернуться в Новоселовку. Если бы не мы, сбежал бы отсюда. Нас жалел, знал, что без него пропадем. Хлебопашец он был отменный. Рожь здесь сеять начал. До него в этих краях о ней никто не слышал. А мы на том хлебушке выросли, войну пережили…

— А где сейчас этот колхоз? — спросил я.

— Как где? — удивился Безрядьев. — Реформировали. Мы сначала с одним боремся, затем с другим начинаем. Посчитали, что колхоз в этих краях невыгоден. Вместо него коопзверопромхоз сделали. Теперь ни колхоза, ни зверопромхоза. Мужики промхозовские всю пушнину налево гонят. За нынешние две ондатровые шапки корову рекордсменку купить можно. Вот и рассуди, что мужику сегодня выгоднее — корову держать или ондатру ловить.

— И ты соболей налево продаешь?

— Я всех в промхоз сдаю, — произнес Безрядьев, лукаво сверкнув глазами.

Я знал, что по первому снегу он всегда уходит недели на три в тайгу. У него, как и многих деревенских старожилов, был договор с коопзверопромхозом на сдачу пушнины. Но вот сдавал он ее когда-нибудь или нет, об этом я не слышал. Кое-что, наверное, сдавал. Иначе бы договор с ним каждый год не заключали. А без него Безрядьеву было бы трудно. Этот договор давал право на лося. Сохатина в доме Антона никогда не переводилась.

— Без охоты, брат ты мой, нынче загнешься, — сказал Безрядьев, словно угадав мои мысли. — Теперь даже Шегайкин за утками поехал. Скажи об этом кому-нибудь лет десять назад, со смеху бы помер. Времена изменились совершенно непонятным образом. Пропал не один наш колхоз — тысячи. А ведь худо-бедно люди сами себя кормили, да и государству кое-что давали.