Затишье длилось довольно долго. Но охота уже потеряла для меня прежний интерес. Азарт прошел, охотничье занятие стало походить на работу.

Метрах в пятидесяти от скрадка сел селезень шилохвости. Вытянув шею, он готов был сорваться с места в любую минуту. Казалось, что он не сидит на воде, а лишь слегка прикоснулся к ней. Я осторожно повернулся, чтобы получше рассмотреть его, но он, скорее почувствовав это движение, чем заметив меня за укрытием, мгновенно сорвался с места и тут же исчез за лесом.

Вслед за шилохвостью к чучелам села хохлатая чернядь. Не шевелясь, не мигая, селезень смотрел на скрадок круглым желтым глазом, потом тоже поднялся в воздух.

Со стороны разлива к косе несло огромное ледяное поле. Непрерывно прибывающая вода сняла его с какого-то озера и теперь старалась донести до Ледовитого океана. Волны с плеском налетали на него, издавая похожие на шлепки звуки. На самом краю льдины сидели две чайки. Когда вода окатывала их брызгами, они поднимали крылья, словно пытались взлететь, и тут же опускали их снова.

Утки перестали летать, да и охотиться больше желания не было. Но уйти из скрадка раньше Безрядьева я не мог. Это было бы не по-товарищески. Поудобнее устроившись на резиновой лодке, я думал о разных вещах.

Мне почему-то вспомнилась бабушка, у которой я жил в голодное военное время. Отец был на фронте, мать училась в институте. Уйти из него не дал дед, страшно хотевший, чтобы хоть кто-то из семьи имел высшее образование.

У бабушки была знакомая проводница, работавшая на поезде, который проходил через ближайшую станцию в город, где училась мать. Раз в неделю бабушка встречала его и передавала через проводницу полведра картошки, кулек просяной муки, а по большим праздникам бидон варенца. Иной раз увязаться за бабушкой удавалось мне. Отдавая проводнице продукты, она всегда говорила одно и то же:

— Ты уж передай Евгении, пусть не экономит. Мы тут с голоду не помираем. Картошка есть. А осенью мы ей гуся пришлем. Правда? — и бабушка трепала меня по голове.

Бабушкиной гордостью была гусыня Манька, которая всю зиму жила у нее под кроватью, а весной там же откладывала большие белые яйца и садилась парить. В тот год она вывела девять гусят.

Каждое утро, едва успев позавтракать, я открывал калитку и выпроваживал гусыню на луг, находившийся прямо за огородами. Вместе со мной пасти гусей отправлялась наша собака Шарик. В ежедневном труде он был надежным и верным другом, но имел одну слабость — никогда не упускал случая стянуть то, что близко лежит. Особенно страдала от этого гусыня. Сварит, бывало, бабушка картошку, остудит, растолчет, выставит кормить свою любимицу. Не успеет отвернуться, а Шарик тут как тут. Мигом вылижет чашку до блеска и сядет рядом, помахивая хвостом. Ох, и доставалось ему за это от бабушки.

Провожая меня пасти гусей, она постоянно наказывала:

— Ты этому прохвосту не верь. Гляди за ним в оба. Он и гусенка, чего доброго, сопрет.

Я гладил Шарика по голове и мы отправлялись с ним вслед за гусями. Красть гусят у него не было и в мыслях, это бабушка зря на него наговаривала.

За озером, около которого паслись гуси, начиналась пойма реки. Она простиралась до самого леса, синей зубчатой стеной встававшего у горизонта. В пойме было немало больших озер. На одном из них постоянно жила пара лебедей. Об этом знала вся деревня, но, несмотря на трудное время, птиц никто не трогал.

— Да разве найдется грешная рука, которая бы поднялась на лебедя? — не раз повторяла бабушка и при этом крестилась, глядя на икону, висевшую в переднем углу.

Мне всегда хотелось добраться до того озера и посмотреть, как живут лебеди. Но находилось оно далеко и я знал, что меня туда никто не отпустит. Иногда лебеди пролетали над деревенской околицей и тогда ребятишки выбегали смотреть на них. Считалось, что встреча с лебедями приносит счастье. Сердце мое сжималось оттого, что они были так близко, и я начинал завидовать их грациозному полету и беспредельной свободе.

Недалеко от нашего дома жил одинокий тяжело больной человек — дядя Андрей. Он был очень худым. Его щеки провалились, отчего скулы казались широкими, обтянутыми прозрачной синеватой кожей. Глаза дяди Андрея лихорадочно блестели, он непрерывно бухал сухим, коротким кашлем. Бабушка никогда не пускала меня к нему, боялась, что заражусь.

— У него чахотка, — говорила она. — Пристанет, тогда уж мне тебя не выходить.

Но сама она ходила к Андрею. Время от времени угощала его овощами с нашего огорода: редиской, луком, свежими огурцами. Однажды бабушка принесла от него большое белое крыло. Руки ее тряслись.

— Ты подумай, Андрюха-то наш чего натворил, — сказала она, обращаясь к деду. — Лебедя застрелил. Грех-то какой, Господи. Что теперь будет?

Дед не был таким набожным, как бабушка. Ко всем событиям он подходил с житейской мудростью.

— А, может, поправится Андрей с мяса-то? — словно размышляя вслух, произнес он. — При чахотке питание нужно. Где его сейчас возьмешь?

— Но и этим не наживешься, — отрезала бабушка. — За грех Господь обязательно покарает, поверь мне.

— Крыло-то тогда выброси, зачем взяла?

Бабушка повертела в руках крыло и положила его за печку.

— Еще сгодится, — сказала она. — Теперь уж все одно не вернешь хозяину. Отлетался.

С тех пор никто не встречал лебедей у Новоселовки. Говорили, что второй разбился. Поднялся высоко в воздух, сложил крылья и камнем упал на землю. Его подобрал проезжавший мимо Сухоруков и привез домой на телеге. На что бабушка заявила:

— Не верю я нашему председателю. Убил его, поди, как Андрюха, а теперь говорит, что подобрал в поле.

— У него и ружья-то нет, — возразил дед. — Он языком воюет.

— Много ты знаешь, что у него есть, а чего нету, — отрезала бабушка.

Дед промолчал, потому что в самом деле никто точно не знал, что есть, а чего нету у Сухорукова. Но пророчество бабушки оказалось верным: осенью наш сосед умер.

От этих воспоминаний мне стало холодно. Солнце закатилось, оставив после себя на горизонте широкую кровавую полосу. Большое ледяное поле подплыло к мысу и, сев на мель, остановилось. Около его кромки плескалась вода. Наступила белая ночь. Теперь заря, скрывшись за разлившейся водой, почти тут же появится с другой стороны горизонта, чтобы снова занять половину неба. Охотничий день для меня закончился.

Я окинул взглядом лежавшую на траве дичь. И тут словно ножом полоснули меня по сердцу. Гусь, которого я добивал вторым выстрелом, оказался жив. Он смотрел на меня серым, полным невыразимого ужаса глазом, и пытался поднять окровавленную голову. Он испытывал нестерпимую боль, но облегчить ее, помочь ему я не мог.

На охоте постоянно сталкиваешься со смертью, ее несет каждый твой выстрел. Но когда дичь погибает сразу, не испытываешь угрызений совести, не видишь в этом ничего необычного. Однако от этого взгляда гуся, его тихого хрипа у меня поползли по спине мурашки. Я сознавал, что самым гуманным поступком с моей стороны было бы добить его. Но мной уже руководило не сознание, а чувство.

Я схватил гуся, прижал к груди и побежал к палатке. Но, вспомнив о ружье, которое тоже надо было взять с собой, повернул назад. Держа в одной руке раненого гуся, другой взял ружье и здесь мой взгляд упал на сегодняшние трофеи. На траве рядом со скрадком лежало шесть селезней и еще один гусь. В другое время при одном виде такой добычи меня бы охватил счастливый восторг. Но сейчас мне стало не по себе.

Я осторожно положил гуся на траву, столкал в рюкзак дичь, чтобы не видеть ее. Закинув рюкзак за плечи, я попытался взять еще и резиновую лодку, но понял, что с такой поклажей будет очень тяжело. Лодку пришлось оставить. Зато подранка я нес, прижимая обеими руками к груди. Так и донес его до палатки.

Антона еще не было. Я положил подранка рядом с палаткой, снял рюкзак и ружье. Затем пошел с котелком за водой, чтобы напоить гуся. Я где-то читал, что раненым всегда хочется пить. По реке несло льдины, по всей вероятности, попавшие в нее с пойменных озер. Вода уже затопила все луга и заливные озера. За день она заметно прибыла, это я определил по лодке. Мы оставили ее на сухом месте, а теперь она покачивалась на воде.