— Антон Безрядьев на ней уехал, — все так же не поднимая головы, ответил Витек.

— Куда уехал? — не понял Шегайкин.

Мы рассказали Кузьме о том, что случилось на охоте со мной и Антоном. Он сразу сник и сгорбился, втянув голову в узкие плечи. Уже почти сошедший с его лица синяк проступил под глазом черной узкой полоской.

— Когда я уезжал на охоту, Антон сказал мне: живешь ты, Шегайкин, бестолково и так же бестолково помрешь. А надо же, как все наоборот получилось, — горестно заметил Кузьма, словно пожалел, что в этой лодке оказался Безрядьев, а не он сам.

— Да не хорони ты его, — сказал Витек. — Поехали туда, где нашел лодку.

Над дикой водой уже давно разлилась белая ночь. Острова и кусты выступали из нее словно сумеречные приведения. Мы кидались к каждому из них, надеясь увидеть Антона. Но уже вскоре поняли, что этому не суждено сбыться. Даже если бы Безрядьев выплыл и ухватился руками за куст, продержаться столько времени в ледяной воде он не мог. Устав от бесполезных поисков, Витек дал команду возвращаться домой.

— Завтра прочешем это место кошками, — сказал он и, покачав головой, в который раз повторил. — Ах, Антон, Антон…

Витек прибавил обороты мотора и лодка, застучав днищем по гребешкам волн, направилась к Оби. Я все еще смотрел по сторонам, на что-то надеясь, хотя надеяться было не на что. Я был совершенно подавлен. Меня угнетало чувство вины перед Антоном, и я знал, что теперь не избавлюсь от него всю жизнь.

Как же я посмотрю в глаза Таисье, Вовке? Что скажу Кате? Ведь я все время был рядом с Антоном. Почему в этой лодке поплыл он, а не я? Ведь мне первому пришла в голову мысль отправиться на ней в путь. Я все еще жадно всматривался в пространство до самого горизонта. Но кругом была только вода да редкие кусты, торчащие из нее.

Мне вдруг опять вспомнилась Новоселовка, по которой Антон тосковал всю жизнь. И сразу пришла неожиданная мысль. Не льдина и не дикая вода стали причиной его гибели. В этом было виновато время, выпавшее на его детство. Это оно породило сухоруковых, оно позволяло вершить произвол в отношении невинных. Оно отсрочило жестокий и несправедливый приговор, а теперь привело его в исполнение.

Но тут же подумалось о другом. Будь на месте Сухорукова иной человек, Безрядьевы так и остались бы землепашцами. Ведь и в то время были люди, сохранившие чистыми совесть и достоинство. Времена смуты выплескивают на поверхность пену. Когда отменяется совесть, карьеру на костях других делают подлецы.

Что я могу сделать для Безрядьева теперь, чтобы исправить несправедливость хотя бы задним числом? Рассказать людям о том, кто такой Сухоруков? Но они знают это и без меня. Знают и молчат потому, что не верят в справедливость. Простой человек как раньше, так и сейчас никому не нужен.

Я до сих пор не помню, как мы с Витьком приехали в поселок, что говорил я жене Антона. Помню только ее расширившиеся зрачки и сразу ставшее белым, словно известь, лицо.

Я отдал ей всех уток, которых мы настреляли вместе с Антоном, отдал обоих гусей. Отдал все, что могло напоминать мне об охоте. Никогда в жизни я больше не возьму в руки ружье.

Потом мне пришлось повторять свой рассказ в милиции. Вместе со следователем, Витьком и Шегайкиным мы снова на трех моторках ездили на то место, где Кузьма нашел резиновую лодку Безрядьева. Мы прочесали кошками все окрестности, но найти утонувшего человека в такое половодье можно было лишь при особом стечении обстоятельств. Нам это не удалось. Потратив на поиски целый день, мы вернулись назад.

Когда я рассказал обо всем Кате, она стала убеждать меня, чтобы я взял отпуск и хотя бы на месяц уехал из поселка.

— Тебе надо прийти в себя, — сказала она. — У тебя до сих пор трясутся руки. А, может, тебе совсем уехать отсюда?

Катя посмотрела мне в глаза. Она понимала, что чувство вины перед Антоном теперь будет преследовать всю жизнь и боялась, что здесь, в поселке, мне этого не вынести. Но я был убежден, что искупления не надо бояться. Очищение от вины проходит только через него. Она ждала ответа, не опуская глаз.

— Нет, — твердо сказал я. — Я выполню желание Антона: помогу Вовке хорошо закончить школу и поступить в сельхозинститут. Я сделаю это во что бы то ни стало. А еще, — я посмотрел на Катю, — а еще мне надо поговорить с тобой. Но это — потом.

Она опустила глаза и не стала продолжать разговор. Я проводил Катю до калитки и на прощание дотронулся пальцами до ее ладони. Она позволила мне это сделать.

На следующий день я договорился об отпуске и поехал в Новоселовку. У меня возникло нестерпимое желание побывать там. Тем более, что я получил письмо о болезни бабушки. Она уже неделю не поднималась с постели.

Первым, кого я встретил на деревенской улице, был Сухоруков. Он сильно изменился с тех пор, как я его видел последний раз. Это был сморщенный, совершенно высохший старик с трясущейся головой и такими же трясущимися руками. На них, как и на лысине, появились коричневые пятна, которых я раньше не замечал. Сухоруков разговаривал у калитки с почтальонкой Авдотьей, принесшей ему пенсию. Авдотья была такая же старая, как и он. Никто не знал, откуда она появилась в деревне сразу после войны, но жалостливые люди, узнав, что у нее погибла вся семья, сразу приютили ее у себя. Сначала она жила по квартирам, потом колхоз выделил ей маленькую избенку. С тех пор вот уже более тридцати лет она работает почтальонкой. Давно могла бы уйти на пенсию, но не хочет. Хозяйства у нее нет, а сидеть дома, как она сама говорит, тошнее тошного.

Проходя мимо, я услышал, как Сухоруков, обращаясь к Авдотье, произнес:

— Была бы жива старуха, чаю с тобой попила бы.

— А ты его уже и не пьешь? — насмешливо спросила Авдотья. Сухоруков, кроме всего прочего, слыл в деревне скупым человеком.

— Я теперь, Авдотья, встречи с Господом Богом жду, — сказал Сухоруков, стараясь придать своим словам как можно больше значительности.

— Ты жа в него всю жисть не верил, — удивилась Авдотья.

— А теперь он по ночам ко мне приходить стал.

— Может, покаяться надо? — осторожно спросила Авдотья. — Грех, коли он есть, на душе камнем до смерти лежит.

— Мне за свою жизнь каяться нечего.

Я стоял рядом, слушая странный разговор, но старики не замечали меня. Тогда я подошел к ним вплотную и поздоровался. Сухоруков, подозрительно посмотрев на меня, замолчал, а Авдотья, узнав, ласково ответила:

— Здравствуй, здравствуй, Натальин внучек. Откуда приехал?

— Издалека, — ответил я. — С самого Севера.

— Эко куда тебя занесло, — удивилась Авдотья.

— Привет вам, Александр Кузьмич, — произнес я, в упор глядя на Сухорукова.

— Это от кого же? — насторожился, вытянувшись в струнку, старик.

— От Безрядьевых.

Я ожидал чего угодно. Растерянности, гнева, недоумения, вопроса о том, откуда я знаю Безрядьевых и почему они передают привет? Что с ними стало за эти годы? Да мало ли что может спросить председатель, сыгравший такую роль в судьбе односельчанина. Но Сухоруков, отвернувшись к калитке, произнес:

— Не знаю таких.

— Они же у нас в Новоселовке жили, — попытался напомнить я.

Он еще раз посмотрел на меня и твердо повторил:

— Не знаю таких.

Я растерянно замолчал, потому что готов был ко всему, кроме этого. Как же ты живешь с таким грузом, Сухоруков? Ведь столько лет прошло… Пора бы осознать содеянное. Наверно, и совесть не раз мучила?

Но Сухоруков не захотел со мной разговаривать. Зажав в руке пенсию, он захлопнул калитку и, сгорбившись, мелкими, шаркающими шажками заспешил к дому.