— Чего тут у вас? — громко спросил Сухоруков, осадив лошадь у трактора.

— Ключ срывается, не могу открутить, — повернувшись к нему, сказала Кондакова. — Гайка завальцевалась.

— Сама ты завальцевалась, — пробурчал председатель, соскакивая с коня.

Сухоруков тут же открутил бензопровод, осмотрел его и понял, что прохудившуюся трубку надо менять. Механик без распоряжения председателя новой трубки не даст, а ему еще надо было проверить, как идет уборка на других полях. Покрутив бензопровод в руке, он протянул его трактористке и сказал:

— Ты вот что, езжай на машинный двор и возьми у механика новый. Скажи, что я велел. У него есть. — Сухоруков посмотрел на возницу и добавил: — Пока он будет разгружать подводу, ты управишься.

Трактористка поехала, Арина Локтионова осталась у комбайна. Метрах в двадцати от него лежала свежая копна соломы.

— А ну-ка пойдем, посмотрим, как ты вымолачиваешь зерно, — сказал Сухоруков Арине и направился к копне.

Он взял в горсть несколько обмолоченных колосков и начал шелушить их. Арина замерла, глядя на председателя. За плохой обмолот наказание было беспощадным. Вместе с мякиной на ладони осталось одно зернышко. Сухоруков сдул мякину, показал зерно Локтионовой, но вместо того, чтобы отругать ее за плохую регулировку комбайна, сел на солому, положил зерно на передние зубы и начал медленно разжевывать его. Арина стояла рядом. Был теплый день. Чуть слышный ветерок шевелил колосья пшеницы на неубранном поле, над которым, забравшись в поднебесье, кружили хоровод журавли. Их печальное курлыканье настраивало душу на лирический лад.

— Чего стоишь? — спросил Сухоруков, подняв глаза на Арину. — Слышишь, журавли курлычат. Отлетать собираются.

Она села рядом с ним и подняла голову кверху, пытаясь разглядеть парящих в небе птиц.

— Да не туда смотришь, — сказал Сухоруков и, обняв Арину за плечо, показал другой рукой на журавлиный круг.

От прикосновения сильной мужской ладони, стиснувшей плечо, Арина вдруг обмякла, тесней прижалась к груди председателя и опустила голову. Он обнял ее второй рукой за бок и наклонился, чтобы посмотреть в глаза. Арина повернула лицо, их губы встретились и Сухоруков, еще минуту назад не думавший о женской близости, почувствовал, как дрожит тело Арины и понял, что она сейчас не откажет ему ни в чем. Он приблизился к ней и начал жадно целовать в полураскрытые губы. Через несколько минут, встав и отряхнув прилипшую к коленям солому, он сказал не столько Арине, сколько самому себе:

— А ведь собирался только проконтролировать работу комбайна…

— Да ладно тебе, — засмеялась Арина, и он почувствовал в этом смехе радость, которую не видел в глазах многих деревенских женщин уже давно.

Арина была крепкой двадцатилетней женщиной с красивыми светло-серыми глазами на обветренном лице. Сухоруков давно поглядывал на нее, но не потому, что хотел сблизиться. Несмотря на тяжелый труд, Арина дышала свежестью, никогда ни на что не жаловалась и часто заражала своим оптимизмом других женщин. Ее муж погиб в самом начале войны, она жила со свекровью и двухлетним сыном.

Сухоруков виновато посмотрел на нее и сказал, положив руку на луку седла:

— Сейчас сбегаю к другому комбайну и вернусь.

Когда он возвратился к простаивающему агрегату, Кондакова уже приехала из деревни с новым бензопроводом и пыталась поставить его на место. Сухоруков помог ей закрутить гайки, а потом рукояткой запустил трактор. Его удивляло, как удавалось бабам руками проворачивать коленчатый вал тяжеленного НАТИ.

О встречах Сухорукова с Ариной в деревне узнали, когда та уже не смогла скрывать выросшего живота. Но к этому времени он завел себе новую любовницу и опять из баб, потерявших на фронте мужика. Жена все видела. Сначала закатывала скандалы, потом смирилась. Уйти ей все равно было некуда.

В мае, когда началась посевная, Арина родила сына. Сухоруков не заглядывал к ней полгода. Теперь, крепко выпив, пришел. Сразу же шагнул к люльке, пытаясь рассмотреть мальчонку. Но Арина, мывшая в это время пол в горнице, набросилась на него с мокрой тряпкой, нервно выговаривая:

— Ты не в люльку. Ты под юбки бабам заглядывай, это тебе привычнее.

— Так ведь мой же, — возразил Сухоруков.

— Какой он твой, — выталкивая председателя в спину из комнаты, кричала Арина. — Нашелся производитель.

Арину выводил из себя его обман. Когда Сухоруков узнал, что она забеременела, сказал, обнимая за плечо:

— Если родишь, женюсь на тебе. От Татьяны детей у меня нет и теперь уже не будет. А что за жизнь без детей?

Но вскоре завел новую любовницу и забыл и об Арине, и о своем обещании. После того, как Арина выпроводила его, он ни разу не выразил желания увидеть своего сына. Даже когда мальчишка подрос и пошел в школу, он не поговорил с ним, не прокатил на лошади, не угостил конфетой.

Я помнил младшего сына Арины — высокого, красивого в новенькой форме лейтенанта военно-воздушных сил. Закончив летное училище, он забрал с собой мать на место службы. О том, кто его отец, я случайно узнал от бабушки.

— Что же Сухоруков не заботился о нем? — спросил я. — Ведь родной сын.

— У него таких детей полдеревни, — сказала бабушка. — Ты думаешь зря его Татьяна так рано померла?

Бабушка не любила Сухорукова. Придя вечером с поля, она иногда начинала ругать председателя.

— И кто только сунул его на нашу голову, — в сердцах говорила она. — Второй раз заставил окучивать картошку около дороги. А та, что подальше, вся заросла. Пустой человек этот Сухоруков.

При этих словах дед всегда оглядывался по углам и тихо ронял:

— Сколько раз тебе говорил, чтобы ты держала свой длинный язык за зубами. В Нарым за другими захотела, что ли?

— А я тебе говорю — пустой, — начинала кричать бабушка так, что ее можно было услышать на улице. — Я не о себе, я о колхозном добре пекусь. Для чего тогда мы садили эту картошку, спрашиваю я тебя?

Бабушка распалялась все больше и больше, и дед, видя, что ее уже не унять, собирался и уходил чинить забор или ремонтировать что-нибудь в сарайке. Дела в доме всегда найдутся.

Сухорукова в деревне не любили, но боялись. Каким бы пустым он не был, а в ссылку отправил многих. У него власть, связи в районе. Все знали, что он возит туда и мед, и сало, и муку целыми мешками.

Завтра надо будет спросить Безрядьева о других новоселовских переселенцах, подумал я и повернулся к нему. Но он ровно дышал, и мне показалось, что Антон уже уснул.

Я отвернулся, закрыл глаза и мне почему-то вспомнилась Катя. Ее большие светло-карие глаза, красивый профиль с туго стянутым на затылке узлом темных волос. Эту прическу она сделала для того, чтобы казаться старше и серьезней. Когда она распускала волосы, с ее лица исчезала учительская строгость и она сразу становилась похожей на девчонку. Ей очень шли распущенные волосы.

— Хоть бы раз прошлась так по улице, — вырвалось однажды у меня.

— Да ты что? — испугалась Катя. — Еще влюбится какой-нибудь ученик, что я буду с ним делать?

— Я выпорю его и поставлю в классе в угол на целый день, — стараясь сохранить серьезность, сказал я. — Пусть другие смотрят на разложенца и делают для себя вывод.

Катя вспыхнула и отвернулась, давая понять, что не хочет продолжать разговор на эту тему. Она пыталась придать своему лицу строгий вид, но у нее это не получилось. Катя понимала, что я говорю комплименты, но не хотела показать, что они ей нравятся. Я уже давно признался себе, что люблю ее. Иногда казалось, что она тоже неравнодушна ко мне. Но я боялся открыться ей в своей любви. Боялся, что она отринет ее, и тогда я навсегда потеряю Катю. Мне вспомнились слова моей хозяйки, заметившей однажды:

— В таких делах надо быть настойчивым. Вода, батюшко, и камень точит.

В ту ночь мне так и не удалось сомкнуть глаз. Едва я смежил ресницы, как меня начал толкать в бок Антон.

— Проспали мы, паря, зорю, — сокрушенно произнес он. — Время половина пятого.