— Моего дядю.

— Соберитесь с духом, — говорит Берта и прибавляет как бы для себя: — Она очень изменилась, бедняжка!

Берта отпирает дверь одного павильона, оборачивается.

— Мы на время оставили мадам в ее комнате — так попросило похоронное бюро… Господин Вобере может приехать слишком поздно.

Реми входит вслед за Бертой. Ну вот! Удар наотмашь. Он уже увидел, но все еще продолжает жадно смотреть. Он всматривается изо всех сил. Подходит к железной кровати, хватается за спинку. Очертания тела едва проступают под покрывалом, такое оно худое и плоское. На подушке остался лишь череп с впалыми щеками и такими глубокими глазницами, что они кажутся пустыми. Реми уже видел подобные головы в журналах, когда в конце войны из концлагерей возвращались заключенные. Он холоден, жесток, его переполняет чувство, сходное с презрением. Рядом с ним медсестра сложила руки. Губы ее шевелятся. Она молится. Нет, это… это не Мамуля. Седые, редкие волосы. Выпирает лоб, чудовищный, желтый, уже пустой, как кость, найденная на пляже. Молиться? За кого?.. Глаза Реми привыкают к мраку, рассеять который настольная лампа не в силах. Он различает немногочисленную мебель, нищенскую обстановку замурованной в четырех стенах жизни. Что-то сверкает на полированной поверхности тумбочки — он узнает обручальное кольцо, и это так чудовищно, что его сотрясают рыдания. Что он себе вообразил? Зачем он пришел? Он уже не знает… Но он уверен, что ничего не решено. Мамуля все так же далека, так же недоступна. Быть может лишь Клементина сможет ему объяснить, даже если и сама никогда не могла понять… Но захочет ли она говорить?

Реми все еще смотрит на эту окоченевшую голову, истощенную своими кошмарами, которая до сих пор кажется озабоченной. Он различает на шее бледный, вздувшийся шрам. Он наискось пересекает горло и заканчивается тонкой, как морщинка, линией возле скулы. Он тянет медсестру за рукав, шепчет:

— Как, по-вашему, физическая боль свела ее с ума или нравственная?

— Я не очень хорошо понимаю ваш вопрос, — говорит Берта. — Она и попыталась-то это сделать, потому что уже была не в своем уме.

— Вероятно… А вы не думаете, что у нее была какая-то навязчивая идея… что она опасна для окружающих?

— Нет, не знаю.

— Да, конечно, — поспешно сказал Реми. — Я просто смешон.

Берта, в свою очередь, посмотрела на серое, как камень, лицо покойной.

— Теперь она пребывает в мире. Там, наверху, свет один для всех.

Она крестится и прибавляет голосом, привыкшим командовать.

— Поцелуйте ее.

— Нет, — говорит Реми.

Он резко отпускает спинку кровати, отходит на несколько шагов. Нет. Он не может. Он любит Мамулю… но не эту, не этот труп… Та, которую он любит, все еще жива.

— Нет… Не просите меня об этом.

Он быстро выходит, моргает глазами, убирает с лица челку. К нему подходит Берта. Подавляя глухое рыдание, он опирается на руку медсестры.

— Не жалейте меня, — шепчет он. — Скажите мне правду! Она ведь иногда говорила что-нибудь?

— Никогда, повторяю вам. И даже когда мы к ней подходили, так вот, она подносила руку к глазам, как будто не хотела нас видеть. Был ли это тик или же ее жест что-нибудь означал? Мы так и не узнали. Она, казалось, боялась всех, кроме вашего дяди.

Реми молчал. Ему больше не о чем спрашивать. Он теперь знает. Он понял. Мамуля в глубине своего безумия все еще помнила, что способна навлечь несчастье. Это было очевидно.

— Спасибо, мадемуазель… Не провожайте меня! Я легко найду дорогу.

И все же он запутался и долго плутал по аллеям. Садовник выводит его на дорогу. Он шатается. Мигрень раскалывает голову. Такси едет по улицам, освещенным бледным солнцем. Его, наверное, уже ждут. Может быть, начинают волноваться из-за его долгого отсутствия. Разве и сам он не подобие демона, вооруженного чем-то куда более опасным, нежели простое оружие, и выпущенного в город?

Да нет! Отца еще нет дома, а Раймонда устала и отдыхает у себя наверху. Только Клементина вяжет у накрытого стола. Она сразу понимает — что-то случилось.

— Реми?.. Ты заболел?

— Она умерла! — выкрикивает он как оскорбление.

Они стоят друг против друга: она, вся съежившаяся, усталые глаза за стеклами очков, и он, дрожащий, ожесточенный, отчаявшийся.

— Бедный мой малыш! — вздыхает старушка.

— Почему ты никогда ничего не говорила мне?

— Ты был не в том состоянии, чтобы узнавать подобные вещи. Нам казалось, что мы поступаем правильно.

— Вы меня обманули… Но я хорошо знаю, чего вы боялись.

Она пугается, кладет на скатерть свое вязание и берет Реми за руку.

— Оставьте меня, — говорит Реми. — Мне надоели ваши методы, ваше шушуканье… вся эта конспирация вокруг меня.

Ему хочется что-нибудь разбить. Еще немного — и Реми возненавидит Клементину, поэтому он предпочитает подняться к себе в комнату и запереться на ключ. Никого не видеть! Старушка последовала за ним. Она шептала что-то за дверью. Он бросается на кровать, затыкает уши. Неужели они не понимают, что его лучше оставить в покое? В отчаянии, он пытается восстановить обрывки своего прошлого… Его бабушка?.. Она умерла от воспаления легких… скоропостижно. Такова, по крайней мере, официальная версия. Ничто не доказывает, что его не обманули. И почти сразу же после этого Мамуля попыталась покончить с собой. Совпадение? Ну да! А собака — тоже совпадение? Ах, как было бы хорошо, если бы он не ходил к Мильсандье! Именно с этого момента все и началось.

Слезы бессилия и гнева подступили к глазам. Клементина снова постучала в дверь. Взбешенный, Реми встал, пересек комнату. Он остановился, рука — на ручке двери. Осторожно! Клементина не должна иметь к этому никакого отношения. Ни в коем случае не причинить ей вреда. Реми пытается немного успокоиться. Он проводит рукой по лбу, старается дышать медленнее, рассеять этот приступ ярости, готовый вот-вот выплеснуться наружу. Он открывает дверь. Она держит поднос.

— Реми… Ну послушай!.. Тебе надо поесть.

— Входи.

Пока она ставит поднос на журнальный столик, он садится в кресло. Она кажется ему еще более морщинистой, пожелтевшей, высохшей. Реми совсем не хочется есть. Он берет куриную ножку и начинает грызть ее. Клементина, опустив руки, смотрит, как он ест, и рот ее шевелится одновременно со ртом Реми. Таким образом она тоже завтракает. Затем она наливает ему пить.

— Еще немного, — говорит она. — Специально для тебя сварила.

Он пробует белое мясо, берет немного желе, на самом краешке вилки.

— Вкусно?

— Да… да… — ворчит Реми.

Но забота старушки немного успокаивает его. Гнев прошел. Он только грустен и внезапно спрашивает:

— Мамуля… она любила… моего отца?

Клементина всплескивает руками. Она щурится, будто ее ослепил слишком яркий свет, а в уголках глаз собираются морщинки.

— Любила ли твоя мама?.. Конечно же любила.

— А отец, каким он был с ней?

Она слегка пожала плечами.

— Ну тебе-то что?.. Все это уже в прошлом.

— Я хочу знать. Каким он был?

Она смотрит в пустоту, стараясь разобраться в чем-то очень сложном, чего никогда не могла уразуметь.

— Он вел себя сдержанно.

— Не больше?

— С твоей бедной матушкой не всегда легко было, знаешь ли… Она изводила себя без причин… Она была немного истеричной.

— Что значит истеричной?

Клементина колеблется, поднимает с ковра крошку и кладет на поднос.

— Такой уж характер. Она все время волновалась… А потом, малыш, ты доставлял ей немало хлопот. Ты казался ей хрупким… она опасалась… да почем я знаю…

— Что-то было еще?

Клементина опирается на спинку кровати.

— Нет… уверяю тебя… Иногда твой отец терял терпение. И уж если быть до конца справедливой, он не всегда был не прав. Ты был чересчур избалован… Как бы это сказать? Ты был… между ними. Она слишком любила тебя, бедное дитя.

— Ты серьезно думаешь, что папа ревновал ее ко мне?

— Немного. Быть может, ему хотелось, чтобы о нем заботились чуть больше. Есть такие мужчины. А ты капризничал, как только он появлялся. И тогда он сердился. Если бы ты не был таким слабым, он непременно отправил бы тебя в пансион. Кушай, малыш. Возьми пирожок.