— По всей видимости, он не страдал, — сказал Мюссень.

Реми знал, что отец давно уже его не слушает. Он, наверное, тихонько теребил подбородок, опустив голову и плечи, кончиком ботинка постукивая по полу. Таким образом он как бы уединялся. Внезапно его собеседник замечал, что этот внешне сосредоточенный и суровый человек, стоящий рядом, далеко отсюда в своих мыслях. Затем он приходил в себя, глаза мутнели, рот немного кривился. «Я слушаю вас», — вежливо бормотал он.

Реми закрыл дверь и вернулся к кровати, на которую он недавно свалил в кучу дядину одежду, когда Клементина и Раймонда готовили комнату усопшего. Он свернул ее, повесил на стул. Голоса приближались. Видимо, отец и доктор поднимались по лестнице. Реми поискал глазами, куда бы спрятаться. Портфель дяди был туго набит бумагами. Чтобы в них разобраться, понадобится время. Шкаф!.. Реми бросил его на шкаф, прямо на портрет Мамули.

Пол заскрипел под чьими-то шагами, и было слышно, как сморкалась Клементина. «Надо пойти туда», — подумал Реми. Сейчас… сейчас… Он не двигался с места и дрожал от собственной безоружности и тревоги. Он сожалел, что до сих пор не ознакомился с содержимым портфеля. Если бы он нашел там доказательство, что его отец действительно способен ошибаться, как любой другой человек, может быть, тогда ему хватило бы смелости противостоять отцу. Да, теперь умерший был его союзником! Дядя и он — как он не понял этого раньше?! — находились по одну сторону… Реми облокотился на кресло. Снова шаги, мелкие, неслышные из-за каучуковой подошвы, они мгновенно оказались на лестничной площадке и затем у двери. Ручка двери повернулась. Вобере не имел обыкновения стучать, прежде чем войти в комнату сына.

— Здравствуй, малыш! Мюссень мне все рассказал… Это ужасно!.. А ты как себя чувствуешь?

Отец смотрел на Реми, как врач, которого более интересует случай, нежели сам человек. Он был одет в светло-синий костюм, строгий, шикарный; он с ходу завоевывал преимущество и вел игру. Никогда Вобере не выглядел хозяином положения в большей мере, чем сейчас. Он поскреб ногтем рукав Реми, со следами штукатурки. Как он ни старался, его жест скорее походил на упрек в неаккуратности.

— Ты не слишком потрясен всем этим? — спросил он.

— Нет… нет…

— А сейчас? Ты не чувствуешь тяжести в голове? Не хочешь вздремнуть?

— Да нет же… Уверяю вас.

— Может, Мюссень осмотрит тебя?

— Вот уж нет! Я прекрасно себя чувствую.

— Гм…

Вобере пощипал себе ухо.

— Я предполагаю, — наконец пробормотал он, — что ты не захочешь здесь больше оставаться. Мы уедем, как только все будет улажено… У меня большое желание продать Мен-Ален. Это имение приносит нам одни неприятности.

Вот оно, слово Вобере! Смерть родного брата — неприятность. Болезнь сына, наверное, огромная неприятность.

— Сядь. Я не хочу, чтобы ты утомлялся.

— Спасибо. Я не устал.

Что-то в голосе Реми заставило Вобере нахмуриться. Он внимательно взглянул на мальчика, сдерживая раздражение.

— Садись, — повторил он. — Клементина рассказала мне, что вы немного повздорили, ты и дядя. Из-за чего именно?

Реми горько улыбнулся.

— Клементина всегда хорошо осведомлена, — заметил он. — Дядя утверждал, что я плохо воспитан и не способен работать.

— Возможно, он был не так уж и не прав.

— Нет, — не согласился Реми. — Я могу работать.

— Это мы увидим.

— Извините меня, отец, — сказал Реми, собрав все свои силы, чтобы сохранить ровный, немного печальный голос. — Я должен работать… На самом деле дядя обвинял меня в симуляции паралича; и он предполагал, что вы были, пожалуй, не так уж расстроены, имея сына-калеку, чтобы ловко уклоняться от некоторых неприятных проблем, касающихся управления предприятием.

— И ты ему поверил?

— Нет. Я больше никому не верю.

Слово попало в цель. Отец подозрительно посмотрел на Реми и согнутым указательным пальцем поднял ему голову.

— Что с тобой? Я не узнаю тебя, малыш.

— Я хочу работать, — сказал Реми, чувствуя, как бледнеет. — Тогда никто не сможет утверждать, что…

— Так вот что тебя волнует! Теперь ты вообразишь, что был не настоящим больным. Если я правильно понял, это уже стало у тебя навязчивой идеей. — Казалось, эта мысль мучила Вобере, и он медленно повторил: — Навязчивой идеей!

Затем он отпустил Реми и прошелся по комнате.

— Вы никогда особенно не ладили с дядей? — спросил Реми.

Вобере снова посмотрел на сына с любопытством и беспокойством.

— Откуда ты знаешь?

— Некоторые вещи я хорошо чувствую.

— Я совершил большую ошибку, отпустив вас вчера вместе… Что еще он тебе рассказал?.. Ну, скажи откровенно, Реми… С некоторых пор я нахожу, что ты стал скрытным, каким был он… И мне это не нравится… Он поведал тебе обо всех своих старых обидах на меня, да?.. Что я презирал его, что я был тираном… Что еще? Говори!

— Да нет же, уверяю вас. Он мне не…

Вобере дернул Реми за руку.

— Я знаю, что он тебе сказал. Так вот, какую месть он замыслил, черт возьми! Мне бы следовало догадаться.

— Я не понимаю вас, отец.

Вобере сел на кровать и медленно провел ладонями по вискам, как если бы хотел ослабить сильнейшую мигрень.

— Оставим эту тему! Прошлое есть прошлое… Зачем возвращаться к тому, чего больше нет? Намеки твоего дяди… сделай милость… забудь их… Это был увлекающийся, несправедливый человек. Ты же видишь, он хотел настроить тебя против папы. Сознайся, мысль о работе — это он внушил ее тебе? Будто тебе так уж необходимо работать!.. Ну подумай, малыш. Ты же совсем еще не жил. Подумай обо всех тех вещах, которые тебе предстоит узнать: музеи, театры… и многое другое!

— И Адриен будет повсюду возить меня, да? А Раймонда все объяснять?

— Конечно.

Реми опустил голову. «Я не должен его возненавидеть, — подумал он. — Только не это!»

— Я предпочитаю работать, — сказал он.

— Но почему, в конце концов, почему? — взорвался Вобере.

— Чтобы быть свободным.

— Чтобы быть свободным? — повторил Вобере, нахмурившись.

Реми поднял голову и посмотрел на отца. Как объяснить ему, что Мен-Ален за стенами, ощетинившимися своими осколками, особняк на проспекте Моцарта за его решетками и засовами, передвижения в ограниченном пространстве между Адриеном и Клементиной, вся эта жизнь в клетке… как объяснить ему, что она закончилась, закончилась раз и навсегда после сегодняшнего ночного происшествия?

— Тебе не хватает денег? — продолжал Вобере.

— Хватает.

— Что же тогда?

— Просто я хочу их заработать сам.

Вобере мгновенно принял прежний отчужденный вид. Он встал, приподнял рукав пиджака, чтобы посмотреть на часы.

— Мы продолжим этот разговор позже, но я иногда думаю: в здравом ли ты уме, мой бедный мальчик? Дядины вещи здесь?

Он взял брюки, жилетку, пиджак, которые Реми повесил на стул.

— Я не вижу его портфеля.

— Он, наверное, в машине, — сказал Реми.

— Ну ладно… На твоем месте я бы пошел прогуляться по парку.

Он вышел так же неслышно, как и вошел, и Реми, закрыв за ним дверь, повернул ключ, задвинул засов и прислонился к двери. Он выдохся; ему захотелось лечь и заснуть. У него всегда было такое впечатление, когда он расставался с отцом, будто его осмотрели, изучили, пропальпировали, прозондировали, и от него осталась лишь кожа, выеденная скорлупа. Он подошел к шкафу, прислушался, стараясь не скрипеть паркетом. И внезапно невероятная мысль пришла ему в голову — мысль, от которой он на секунду застыл с рукой, поднятой к портфелю. Он получит дядино наследство. Непременно. Неизбежно. Где-то должно существовать завещание, и это завещание сделает его, Реми, законным наследником всего дядиного состояния. Иначе говоря, этот портфель принадлежит ему по праву. Ему некого бояться.

Он положил портфель на кровать. По праву, потому что, быть может, дядя не так уж его и ненавидел… Действительно, если посмотреть на вещи трезво… Бедняга часто рычал, готовый укусить. Как будто жизнь без конца играла с ним злые шутки. Однако, Реми мог сколько угодно вспоминать, по большому счету ему не за что было жаловаться на дядю Робера. Вчерашняя ссора! Да разве теперь она имела значение? Раймонда права: дядя хотел лишь подразнить его. Он всегда был задирой, но, в общем, неплохим малым. Все его книги, замечательные книги о странствиях, приключенческие романы, рассказы о первооткрывателях — все это приносил ему он, одну за другой, неловко пожимая плечами, как бы желая сказать, что не следует придавать большого значения этим подаркам, а уж тем более принимать все это чтение всерьез. Реми медленно расслабил ремни, нажал на замок. Нет, ему не за что просить у дяди прощения. Провидение позаботилось о том, чтобы однажды Реми извлек из портфеля эти досье и разложил их на кровати. Все было так очевидно! Все связывалось в логическую цепь, и, видимо, потребовалась смерть одного, чтобы дать свободу другому. Как Мильсандье мог утверждать, что воля всесильна, если так приятно верить, что судьба неотвратима, что сам ты бессилен что-либо изменить!