Реми пролистал одно досье. Письма из Лос-Анджелеса, из Окленда, деловые письма. Незнакомые имена и цифры… копии, приколотые к письмам, списки: апельсины… бананы… ананасы… грейпфруты… виноград… лимоны. Реми впервые задумался об этих пирамидах золотистых фруктов. Он впервые представил себе склады, движение грузовиков, подъемные краны и настойчивые гудки грузовых судов. Ему казалось, что он ощущает запах. Эх! Подняться бы на борт такого грузового судна, полюбоваться пристанью, где снуют докеры, стать хозяином этих богатств! Какие они маленькие, оба Вобере! Как они смешны: умерший, со своими обидами, живой — со своими мелкими педантичными расчетами. Нет, Реми еще не жил. Но он будет жить, и жизнь его примет совсем иной оборот. Фрукты! Да что такое фрукты, когда есть кожа, дерево и металл и, быть может, драгоценные камни! Листки дрожали в руках Реми. Ему казалось, что благодаря дяде в сухой статистике и цифрах тоннажей ему открылась Америка, а все приключенческие книги лишь готовили его к этому открытию.

Реми быстро перебирал документы. Ему хотелось одним взглядом объять все. Мимоходом он замечал знакомые имена, Борель например. Теперь платежи, затем другие письма в большом желтом конверте. Реми чуть было не пропустил последнее, заложенное между страницами записной книжки. Его глаза рассеянно скользнули по нескольким словам, и вдруг, без особых на то причин, ему захотелось его прочитать.

Вырванная из блокнота страница. Широкий, решительный почерк… Реми аккуратно сложил досье, убрал его в портфель. Все же странно! Дядя Робер, который слыл закоренелым холостяком, всегда отзывался о свадьбе в самых ужасных выражениях, и вдруг он заинтересовался сумасшедшей! Вне всякого сомнения, какая-нибудь бывшая любовница. Старая, скрытая от всех связь. Ладно! Личная жизнь дяди не касается племянника. Реми на полу раскрыл свой чемодан, затем, встав на стул, нашарил спрятанный на шкафу портрет. Вновь возникла Мамуля. Ее голубые глаза, казалось, все так же пристально смотрели куда-то за спину Реми, на какую-то как бы приближающуюся вещь, и Реми почувствовал легкое жжение непролитых слез. Он встал на колени, аккуратно уложил картину на дно чемодана и сверху положил портфель. Затем он небрежно запихнул туда свое белье и бросил чемодан у кровати. Все готово!

Без единого звука он открыл дверь и спустился вниз. Будет ли он сожалеть, что покинул Мен-Ален? По правде говоря, нет. Но он сердился на отца за то, что тот столь грубо и безжалостно отдавал на продажу воспоминания, целую эпоху, которая прежде всего принадлежала Мамуле. Придет незнакомый человек, который начнет кромсать по живому, срубит деревья, переделает все в парке и доме, и для хрупкого образа Мамули не будет здесь больше места. Изгнанная отовсюду, она не обретет иного пристанища, кроме этой загадочной забытой картины! Кстати, кто этот неизвестный художник, который… Еще один вопрос, оставшийся без ответа. Жизнь Реми была наполнена вопросами без ответов. Как-нибудь нужно будет припереть Клементину к стенке, заставить говорить…

На кухне кто-то был, и Реми узнал голос Франсуазы — старой Франсуазы, которая приходила раньше стирать белье. Как?! Разве она не умерла? Есть, значит, жизни, которые не изнашиваются? Сколько же ей лет? Восемьдесят? Восемьдесят пять? Она кричала, видимо, будучи туговата на ухо.

— Да! Все же странные случаются вещи! — воскликнула она. — И подумать только, прошло уже двенадцать лет… Подождите-ка… да, как раз двенадцать. В тот год моя правнучка приняла первое причастие.

Клементина вынимала из большой корзины овощи, салат, картошку. Да, Франсуаза всегда снабжала продуктами их дом.

— Завтра принесите нам яиц и масла! — прокричала Клементина.

Обе старушки ближе подошли друг к другу. Он увидел, как Клементина что-то нашептывала Франсуазе. Еще один секрет, конечно же. Что-нибудь касающееся умершего или его брата. Реми в раздражении вышел на крыльцо.

— Я и говорю, — успел он расслышать, — лишиться рассудка — это хуже всего! Лучше уж умереть. Уверяю вас, мне жаль бедного мсье.

Обе сплетницы радовались встрече. Реми шел по аллее недовольный и странным образом взволнованный. Франсуаза, видимо, говорила о дяде, который как раз и получал письма, извещавшие его о… О ком же все-таки? Реми решил дождаться старушку. Он закурил и сел на траву, у края аллеи. Что он узнает? Откуда это внезапное желание узнать все о дяде, эта необходимость принять его сторону, как будто ему надлежало защищать дядю. Перед гаражом Адриен шлангом мыл «ситроен», и по форме его губ можно было догадаться, что он насвистывает. Реми позавидовал его беспечности. Ага, Франсуаза выходит. Наконец-то!

Старушка чуть не выронила корзину при виде Реми. Она заплакала, посмотрела на него издали, вблизи и, конечно же, сказала, что с ним сотворили чудо.

— Да, — успокаивал ее Реми, — да, хорошая моя Франсуаза… Ну, будет вам, будет. Я выздоровел, да. Конечно же, я хожу, раз я провожаю вас до дороги. Да успокойтесь же!

Но она каждую секунду останавливалась, качала головой, недоверчивая, потрясенная, подозрительная и восторженная.

— Кто бы мог поверить! — повторяла она. — Когда я думаю, что еще в прошлом году вы разъезжали здесь в своем кресле… А теперь… вот вы уже и мужчина…

— Давайте-ка вашу корзину.

— Да, вот так новости! — продолжала старуха. — Вы еще немного побудете здесь? Клементина говорила мне…

— Нет. Мы все уедем после похорон.

— Да, может, так оно и лучше, потому что этот дом, поверьте мне, не приносит счастья.

— О, я знаю, — сказал Реми, — мой отец мне все объяснил.

— Как? Мсье вам… И правда, вы ведь совсем взрослый. Я все время забываю… Да, все равно это, наверное, доставило вам много горьких минут. Я ставлю себя на ваше место.

— Да, — сказал Реми наобум. — Я был потрясен.

— Вон, смотрите, — продолжала старушка, протянув руку, — отсюда сквозь деревья видна прачечная. С тех пор туда никто больше не ходит… Теперь там полно змей, но раньше ее содержали в образцовом порядке… В то время я жила в Мене… У меня было полно белья, которое приходилось гладить… Прихожу… Открываю дверь… Господи! Я упала на колени… Крови было до самого порога.

Реми побледнел. Он поставил корзину на траву.

— Напрасно я вам рассказываю, — сказала старая Франсуаза, — но это сильнее меня, особенно когда я смотрю на вас. Мне кажется, я все еще вижу, ее. Она лежала на плитах, у печки. Она взяла бритву мсье.

— Франсуаза! — пробормотал Реми.

— Ах да, понимаю. Я тоже часто думала, что для нее, как и для всех вас, было бы лучше, если бы она сразу умерла. Иногда удивляешься, о чем думает Господь Бог? Такая молодая, красивая, добрая женщина! Сердце разрывается при мысли, что она живет взаперти.

Реми поднял руки, как бы желая загородиться, но старая Франсуаза уже не могла остановиться.

— Ну, в том что ее хорошо лечили, я могу вам поклясться. Бывали даже дни, когда нельзя было сказать, что она потеряла ясность ума. Она всех узнавала, болтала… Но в другие моменты она забивалась в угол, за кресла, и ее невозможно было оттуда вывести. Но всегда ласковая, покорная. Бедный ягненочек! Покойный дядя сделал все, что мог, чтобы ваш отец оставил ее дома… Помню, как однажды вечером они поссорились… Это было ужасно! Но, Боже, его можно понять. При такой работе у человека нет времени ухаживать за подобной больной… В некотором смысле она была хуже ребенка… Да и вы сами, как раз в то время… Просто рок!