— Довольно! — закричал Реми. — Довольно… Вы мне… вы мне…

Он рванул ворот, широко открыл рот. Старуха подняла корзину.

— Мне не следовало… Особенно… не повторяйте это…

— Убирайтесь! — заорал Реми.

Реми развернулся и бросился в заросли. Ветки свистели, разгибаясь. Он бежал, как преследуемое животное, и когда выбежал к прачечной, по лицу его текли кровь и пена. Из горла вырывались хрипы. Сжав кулаки, он подошел к лачуге с закрытыми ставнями. Дверь заперта на ключ, и, когда он дернул створку, что-то стремительно скользнуло в траву, к его ногам. Но Реми превозмог страх. Он потянул за трухлявые ставни, уперся, сломал несколько досок. Изъеденные ржавчиной крючки внезапно поддались. Тогда он камнем разбил стекло и, просунув руку, отодвинул засов. Перелезть не составляло труда. Реми оказался в узкой комнате, стены которой почернели от дыма. Высокий камин покрыт толстым слоем затвердевшей копоти, которая блестела, как гудрон, и сквозняк шевелил в очаге сухие листья. Пахло грибами, гнилым деревом, запустением. Возле позеленевшей раковины еще стояли низенькие табуретки, а на бельевых веревках висели заплесневевшие прищепки. Реми опустил глаза. Пол, покрытый красноватыми плитками, пересекали длинные трещины. Это здесь… Реми подумал о портрете. Внезапно он почувствовал, как волнение захлестнуло его, словно волной. Почему Мамуля попыталась?.. Что за серьезные и таинственные причины толкнули ее на этот шаг?.. Безумие — это ничего не объясняет. Реми с невероятной четкостью представил себе собаку, отпрыгивающую на шоссе… лежащего на сверкающем полу дядю Робера… А что, если Мамуля…

Он выбежал из прачечной и почти сразу же остановился, ноги подкашивались. «Сейчас я упаду», — подумал он. И почти желал этого. Вновь стать парализованным. Навсегда все это выкинуть из памяти…

На соседней аллее послышались шаги.

— Реми!.. Реми!.. Где ты?

Это была Клементина. Он не ответил.

Глава 7

— 44-бис, авеню Фош, в Фонтене-су-Буа.

— Нет ли там случайно клиники? — спросил шофер.

— Мы туда и едем. Вы подождете меня.

Такси тронулось. Реми опустил стекло, вдохнул свежий воздух. Он забыл об осени, о холоде — обо всем, что окружало его бесцветную жизнь. Он забыл похороны дяди и их вчерашний отъезд из Мен-Алена. Он думал лишь об этом лице, таком знакомом, загадочном, затерявшемся в прошлом, из которого оно должно было вот-вот возникнуть. Мамуля! Поговорить с ней!.. Узнать!.. Узнать наконец, была ли она такой, какой представляли ее остальные. Узнать, не заточила ли она себя добровольно после неудачной попытки себя убить, чтобы перестать сеять зло одним лишь взглядом своих голубых глаз. «О, Мамуля! Я твой сын, твой образ, неужели я такой же, как и ты, невиновный и виноватый?! Эта собака… я убил ее. А бедный мой дядя!.. Они все сошлись на несчастном случае, но это был не несчастный случай… По крайней мере, не обыкновенный несчастный случай. Потому что в тот момент я ненавидел его. Точно так же, как могла ненавидеть ты… кого? Может быть, бабушку? А теперь мне достаточно пожелать в приступе гнева чьей-либо смерти, чтобы вызвать катастрофу. Должен ли я просить, чтобы меня заперли, изолировали, но не как преступника, а как нечто более опасное — как источник смертоносного луча?.. Мамуля!»

Откинувшись на спинку сиденья, он смотрел на незнакомый Париж, который становился все мрачнее и безмолвнее. Без этого письма он никогда не нашел бы Мамулю. Так, значит, правда была столь страшной?.. Если бы Мамуля была сумасшедшей, просто сумасшедшей, разве бы ее так прятали? Осмелились бы разве говорить, что она умерла?.. А он сам?.. Разве не пытались воздвигнуть вокруг него неприступные стены якобы для того, чтобы лучше о нем заботиться, чтобы холить его?.. Какой ужас охватил их всех, когда он вдруг начал ходить, покидать дом… Его отец так быстро опускал голову, так стремительно отводил глаза… Клементина вечно начеку, вечно испуганная… Все встало бы на свои места, если допустить, что он унаследовал ужасный Мамулин дар!.. Ах, скорее бы узнать!

Такси повернуло на улицу, вдоль которой тянулись особняки и садики. Реми увидел клинику еще издали за высокими стенами и закрытыми воротами. Такси остановилось.

— Я ненадолго, — бросил Реми.

Он медленно шел. Стены напоминали ему Мен-Ален, его детство узника в заточении. Он позвонил.

— Я хочу видеть доктора Вернуа.

Теперь Реми идет за служителем. Он смотрит на разделенные лужайками здания. Когда-то сюда же входила Мамуля. Может, по этим аллеям она гуляла? А он в это время вел беззаботную жизнь калеки, жизнь без воспоминаний, без хлопот. До чего же удобная вещь — потеря памяти!

Они вошли в одно из зданий. Навощенные полы. Покрытая лаком дверь. Портье стучит и уходит. Реми входит в пахнущий мастикой кабинет. Он ощущает удивление доктора и медсестры раньше, чем различает их лица в прохладном полумраке.

— Реми Вобере, — бормочет он.

Доктор встает. Он большой, грузный, строгий, на щеках лежат голубые отсветы. Он изучает Реми так, как, наверное, изучал Мамулю — тяжелым взглядом, привыкшим проникать в самую суть.

— Я ожидал, мсье, вашего отца, — говорит он. — Это он вас прислал?

И так как Реми колеблется, добавляет:

— Мне очень жаль, что пришлось сообщить ему новость в столь резкой форме…

Реми, растерявшись, качает головой.

— Примите наши соболезнования, мсье, — продолжает доктор. — Но, поверьте мне, для нее так лучше. Кстати, она совсем не страдала… Не правда ли?

Медсестра спешит ответить спокойным голосом:

— Да, совсем. Она угасла, не приходя в сознание.

Реми думает, не упадет ли он сейчас, сможет ли он сдержать слезы. Похоже, Вернуа не любит тратить время на никчемные детали. Он окидывает внимательным взглядом фигуру Реми, прикидывает размер головы, длину рук, пальцев. Чисто профессиональная привычка. Усевшись, спрашивает и одновременно что-то записывает.

— Вы конечно же хотите ее видеть?

— Да.

— Мадемуазель Берта, проводите, пожалуйста, молодого человека.

Реми идет с Бертой по коридору. Ей лет пятьдесят. Маленькая, кругленькая, крепкая. Она кого-то напоминает ему своими блестящими глазками. Она похожа на Мильсандье.

— Мадемуазель Берта Вошель? — тихо спрашивает Реми.

— Да… Откуда вы знаете?

— Я нашел ваше последнее письмо в бумагах дяди… Вы, наверное, знаете о постигшем его несчастье?

Она утвердительно кивнула.

Вы часто ему писали? — спросил Реми.

— Один-два раза в месяц. Последнее время — чаще. В зависимости от состояния больной… Сюда.

Они проходят через лужайку, идут вдоль большого двухэтажного строения с зарешеченными окнами. Реми видит комнаты, иногда мелькнет неподвижное лицо на подушке.

— Вы никогда не писали моему отцу?

— Нет. Я даже никогда его не видела. Доктор тоже. А мы здесь вот уже шесть лет… Может быть, он приходил раньше, во времена доктора Пелиссона?.. Но я сомневаюсь. Каждые три месяца он высылает чек. Вот и все!

— А дядя?

— Все зависело от его командировок. Но он приходил так часто, как только мог.

Она улыбнулась, вспомнив дядю Робера. Она смотрит на Реми с большим доверием, ведь он его племянник.

— Его машина всегда была полна пакетов, подарков, цветов… Он был весел, шутил с нами. Ваша бедная мать после его визитов всегда становилась спокойной, напряжение спадало.

— Она узнавала его?

— О нет! Она была слишком больна.

— А… говорила ли она? Я хочу сказать, даже если это были отдельные фразы, бессвязные слова…

— Нет. Она никогда не говорила. Ее молчание производило такое сильное впечатление. По сути, она была очень легкой пациенткой… Если бы вы сами не были больны, ее спокойно можно было бы отправить домой.

Они заворачивают за угол, углубляются в парк, где за изгородью бересклета высятся небольшие павильоны, вокруг которых снуют медсестры.

— Вот мы и пришли, — говорит Берта. — Вы когда-нибудь видели мертвых?