Но, в итоге, отплыли мы лишь под вечер…

10. Путешествие

"Скиф" отплывал красиво, при полной иллюминации ходовых огней. Стоял полный штиль. "Болото", как сказал Смольный. И еще добавил, что это не к добру. На других судах в бухте тоже зажглись фонари, и отражались в воде Золотого Рога. Но, конечно, они не могли соперничать с закатом, превратившим водную гладь в жидкий огонь.

— Мы не мыши, мы не птахи… — затянул кто-то из команды.

— Мы ночные ахи-страхи, — подхватил второй голос.

— Мы летаем-кружимся, — продолжил первый.

— Нагоняем ужасы… ужасы! — запели сразу несколько голосов.

Я сразу вспомнил свой старый добрый "Адмирал Казакевич", покойного Полковника, царствие ему небесное, так любившего эту песню, и часто певшего ею. Вспомнил и Леночку, и Дядю Степу, и Бьянку, земля ей пухом. Забавно, но тогда, когда Григорьев пел эту песню в хорошо освещенном ресторане гостиницы — мне казалось смешным, что взрослый, если не сказать — старый, здоровый мужик поет детскую песенку из мультика. Сейчас, когда мы бороздили Японское море в гордом одиночестве, мне этот хор показался… жутковатым!

Совершенно внезапно я обнаружил, что я тот, что был несколько месяцев назад, и я этот, который стоит на носу бороздящего волны корабля — два совершенно разных человека! Тот я хрен бы когда поплыл за тридевять земель на какой-то непонятный остров в Индийском океане за какими-то сомнительными сокровищами. А этот я — вот он, стою на баке, подставив лицо соленому морскому ветру.

— Мы — чердачные, печные, страхи темные, ночные…

Никогда не был набожным человеком, но появилась мысль, что надо было сходить в церковь и поставить свечку Полковнику за упокой души. Ей-Богу, мне почудилось, что вот он сейчас, стоит у меня за спиной, смоля свою сигарету!

Я резко обернулся, но увидел лишь Серебрякова, который, отставив костыль далеко в сторону, курил, по-солдатски спрятав огонек сигареты в ладонь.

Не стану подробно описывать наше плавание — сложилось оно весьма удачно. Да и было бы несправедливо с моей стороны утомлять однообразием волн и чаек, или наоборот — травить душу разнообразием кухни Буша. Однако имело место быть пара событий, о которых стоит упомянуть.

Для начала — Васильев точно оказался торчком. Это обнаружилось уже на третий день пути, когда он, в одних волосах, бегал по палубе, раскинув руки, и кричал что он — альбатрос. Не знаю уж, на чем он сидел — не увлекаюсь, но на чем-то крепком. Его насилу поймали, связали, и заперли в каюте. Но и на следующий день старпом бегал по кораблю, показывая всем ржавый болт, утверждая при этом, что этот самый болт всю ночь парил в воздухе, но стоило прокукарекать первым петухам — грохнулся на пол и проломил судно, и все мы сейчас потонем. Капитан со свойственной ему добротой предложил застрелить Васильева, Торопов предложил утопить наркомана, доктор же попросту приковал старпома наручниками к кровати.

После этого начались поиски той дури, которой травился моряк. Мы перевернули все, заглянули в каждую щель, но так ничего и не нашли. Закончилось дело тем, что кок, принеся в одно прекрасное утро завтрак старпому, не обнаружил ни самого старпома, ни кровати, к которой он был прикован. Ни, естественно, наручников, о чем доктор жалел больше всего. Посовещавшись, мы пришли к выводу, что Васильева похитили инопланетяне. Только это могло объяснить, каким образом он умудрился миновать вахтенного, да еще и вместе с кроватью, которая, кстати говоря, как и на всех кораблях, была привинчена к полу. Старпомом стал Максим Матвеев, который и так выполнял обязанности помощника капитана.

Отдельного упоминания заслуживает кок — Евгений Серебряков. Я уже говорил, и добавлю еще и еще — готовил он просто потрясающе. Замечательные, густые, наваристые борщи, или картошечка с поджарками, поджаренная на сале, или мясо… как он жарил мясо! И как он разбирался в мясе! На поджарку шли отменные куски свинины с прожилками жира, и чуть-чуть сала. Ровно столько, сколько и нужно — не больше и не меньше! А уж как он шинковал мясо, причем одной рукой, второй — опираясь на костыль! Ножом он работал просто мастерски, словно родился с ним в руках. А кидал ножи он так же искусно, как и резал мясо. С пятнадцати-двадцати шагов укладывался в кухонную доску, причем каждый раз нож входил на добрых 2–3 пальца. А как он разбирался в ножах! Обоюдоострый кинжал политрука кок пренебрежительно называл "пыревом", у самого же Буша было четыре ножа, каждый с рукоятью, набранной из кожи с латунными вставками. Один — совсем крошечный, второй — с узким клинком подлиннее, третий — еще длинней, с лезвием, шириной почти в ладонь и стропорезом на обухе. Именно этот нож я, так сказать, выпросил — так сильно мне он понравился, напомнив повару про подаренный Стечкин. Сошлись на том, что мы поменялись.

Четвертый нож был чем-то средним между топором и мачете — с длинным клинком, срезанным под прямым углом. И про каждый из ножей Серебряков мог часами рассказывать — почему клинок именно такой длины и формы, почему именно такие спуски и именно такая рукоять. Я, конечно, не идиот, и понимал, что эти ножи — далеко не кухонные, но Евгений так талантливо шинковал ими зелень или стругал деревяшку, что эту странность можно было простить.

Да и в коллективе кок пользовался авторитетом. Что он говорил — исполнялось беспрекословно и сиюминутно. Сами же мужики называли его Бушем. Почему — об этом было сказано ранее.

— Евген — не простой человек, — говорил про него Матвеев. — У него родители — профессора. Как начнет говорить — любому голову запудрит. Мог бы далеко пойти, но нет же — отправился в армию, где и… подарили ему костыль. Но ты не смотри, что он инвалид. Я лично, своими глазами видел, как он отделал четверых. Четверых, Димыч! Каждый из них был и помоложе и покрупнее Буша.

Я частенько заходил на камбуз, послушать рассказы Серебрякова. А этого добра у кока было навалом. Казалось — он объехал весь мир, но больше всего одноногий рассказывал про Африку. Причем, положа руку на сердце — полнейшие небылицы, но, видя, что я не верю, он обращался к своему попугаю:

— Тимоха, подтверди!

И птица начинала кричать:

— Каррегар! Каррегар!

— Видишь, не вру! — смеялся Буш, угощая попугая долькой яблока.

Отношения между капитаном и замполитом лучше не становились. Я ни раз ловил себя на мысли, что встреться они на берегу — вцепились бы друг другу в глотки. Или того паче — если бы бдительность не была усыплена безоблачным плаванием, и пистолеты все еще носили бы с собой — перестреляли бы друг друга. Но время шло, ничего не происходило, и пистолет Торопова — я точно знал — давно лежал в тумбочке в его каюте. Не могу говорить за Смольного — он, кажется, вообще не расслаблялся. Кстати, я все же завел блокнот, в который прилежно записывал его сочные высказывания, и перечитывал перед сном, гадая, как можно вообще такое придумать? Или же сам капитан, еще будучи не капитаном, вел похожие записи и заучивал их, чтобы применить на деле?

Под тяжестью улик, моряк вынужден был согласиться, что и "Скиф" ведет себя превосходно, и по команде нареканий нет. И когда Торопов, не стесняясь в выражениях, начал… злорадствовать, превознося сухопутные войска над флотом — морским и воздушным, Смольный счел наилучшим покинуть кубарь.

— Шугнись на полкабельтовых, — сказал капитан, проходя мимо меня.

И, когда он уже вышел, до меня донеслось:

— Дурака учить — только хер тупить.

Между тем мы приближались к цели нашего путешествия. Это было понятно не только по времени, проведенному в плаванье, но и потому, что восходы и закаты стали короткими, как выстрел — без сумерек. Да и жара стояла такая… палубу поливали водой почти ежечасно, но это мало помогало. Я и сам, выходя на воздух, обматывал голову мокрым полотенцем, как душман, которое высыхало за считанные минуты.

В тот день мы держали курс на юго-юго-запад. Дул ровный ветер на траверсе. Вода… вода здесь была не изумрудно-зеленого цвета, как в тех местах, откуда я родом. Даже не знаю, как лучше объяснить… в общем, если кто может представить себе цвет морской волны — тот хорошо представляет себе дальневосточное море. Вода здесь была небесно-голубого цвета, необычайно яркая, и так же ярко сверкала на солнце. В общем, попытайтесь представить себе цвет морской волны, но не той, что дальневосточной, а другой — вот тогда вы поймете, какого цвета воды Индийского океана. Короче, объяснил, как мог.