И Иван Иванович, и Дарья Панкратовна со своей стороны пришли к твердому убеждению, что им нужно взять внука Васю к себе. Они этого хотели по двум причинам: во-первых, из нежелания, чтобы сын опять сошелся с ветреной и пустой женой, и, во-вторых, знали, какой рваческий, базарный дух привьет внуку Серафима. Кроме того, Дарья Панкратовна твердила, что и самому Николаю надо переходить к родителям, как ни мала их хата. Иван Иванович возразил жене и сказал, что Николай не поступит так, надеясь на возврат Анны. Он не ошибался в своем предположении. Хотя Николай ни разу не заговаривал о жене, но чуткое сердце отца угадывало, что он внутренне страдал и продолжал, несмотря ни на что, любить ее. Была, как видел отец, тяжелая и горькая боль сына, и потому требовался большой такт при разговорах о том с ним. Иван Иванович не ошибался: Николай страдал и с щемящей, не дающей ему покоя сердечной болью продолжал любить Анну. Гордость не позволяла ему ехать и искать ее, но такие позывы и мысли возникали. Сухотка, как черный, испепеляющий пал, жгла и мучила его сердце. Недаром же говорят, что порочная красота злая! Но не порок же ее он любил… Помнил Николай ее детский, звонкий смех, ее кроткое, застенчивое выражение в первые месяцы их жизни. Ах, если бы воротилось столь дорогое ему время, — и правда, как он был счастлив тогда!

Наталья молча сидела около стола, переживая за брата. Маленький Вася, так далекий от всех горестей взрослых, счастливо резвился, играя на полу с кошкой, и то и дело закатывался веселым смехом.

— Сынок… вот чего мы со стариком надумали: Васятка останется у нас, — заботливо одергивая рубашонку на внуке, проговорила Дарья Панкратовна.

Николай сразу понял, что это удаляло его от надежды как-то все же склеить жизнь с женой.

— Она… не пустит, — Николаю было неудобно назвать тещу матерью в присутствии родителей, а также по имени, и потому он избрал это среднее «она».

— Вася — твой сын, и как ты порешишь, так и будет, — сказала мать. — Серафима покалечит его душу.

— То правда, сын, — поддержал жену Иван Иванович.

— Не знаю… Она ж не пустит, — повторил Николай, и родители услышали в его голосе колебание.

— Тут главное — твое слово, — еще упорнее заявила Дарья Панкратовна.

— Родители верно говорят: Серафима держится за мальчишку не от любви к нему. Она через Васю хочет свести опять тебя с Анной, — сказала брату Наталья.

— А я ведь ее, заразу, не вырвал из сердца! — признался Николай, пунцовея верхушками щек.

— Мы тебе тут не можем указать. Сердце — оно вещает, — заметил отец, — но я думаю, сын, что тот ломоть для тебя отрезанный. Окрепни духом. Помни: ты родился жить, а не унавоживать землицу. Такое удобренье дорогое! Живи по уму, но в ладу с сердцем. Любовь ли там у тебя? Не знаю. Скорей, одурманился отравой. Не выхолости душу. Ты помрачился, а солнышко-то, глянь, какое светлое!

— Где оно? — надорванно и хрипло спросил Николай. — Я его не вижу! Ты тоже лгун, батя! Все, сволочи, лгут. Одно вранье — вот оно, твое солнце, понял?! Тысячу лет брехали и гадили и еще будут пять тысяч. Я и тебе не верю, не верю!

— Что больно, то и дорого. Но не обманывайся обманом. Туман пропадает, а свет остается. Не думай много об своей беде. Об жизни думай. А то твоя болячка застила тебе свет. Не мути душу, сынок. Наше-то счастье, когда мы за чужую болезню скорбим. Оглядись! А сына следует оставить у нас. Сам же живи пока там. Знаю: тебе оттуда нелегко оторваться. Нынче не легко, — добавил Иван Иванович.

Николай все так же сидел с опущенной головой. Слова отца действовали на него, но он не мог понять всей их глубины.

— Васька… пускай остается, — сказал он, хорошенько подумав.

Во дворе зашелся в лае Полкан. Дарья Панкратовна, прильнув к окну, увидела блекло-желтый платок Серафимы, проговорила:

— Легкая на помине.

Рот Серафимы был туго сжат, глаза поблескивали затаенной злостью, степенно, с достоинством шагнула через порог.

— Здоровенька вам, — проговорила она, быстро обегая всех глазами и останавливая их на зяте. — Загулялись мои молодцы. А у меня, Колюша, новость: Нюра письмо прислала. Вот оно. Сдается мне: дело указует к хорошему.

— Дай сюда, — отрывисто попросил Николай, едва не вырвав из рук Серафимы письмо; он в одну минуту, три раза кряду, пробежал его глазами. По тону письма Николай уловил, что жизнь Анны не клеилась, между строчек сквозила тоска, и его сильно обнадежила приписка в самом конце: «Скажи Коле, что я… не забыла его». Он вдруг повеселел и воспрянул духом. От мстительного чувства к ней не осталось и следа. К своему стыду, он чувствовал… мог ей все простить; это, видимо, унижало его достоинство, но по-другому не в состоянии был поступать. Вскочив и сделавшись деятельным, он стал помогать матери — она щепала лучину. Отец и Наталья с печалью смотрели на него. Наталья видела, что брат был готов на всякое унижение, чтобы опять сойтись с той, которая так подло, на глазах у всех, посмеялась над ним. Иван Иванович тоже думал так, но, умудренный жизнью и больше других понимающий те туманности в человеческих поступках, которые иногда невозможно осмыслить, он не знал, к счастью это или же к несчастью сына было то, что Анна могла вернуться назад. В душе же он считал, что сходиться сыну с ней не следовало, но такт удерживал его.

— Вася будет жить у нас, — сказала Дарья Панкратовна решительным тоном Серафиме.

— Почаму ж у вас? — Лицо Серафимы сразу сделалось каменным и злым.

— А про то ты спроси у своей доченьки. Нашему сыну у тебя тоже не за что держаться, — проговорила еще тверже Дарья Панкратовна.

— В письмах-то она прямо заявляет: может, и возвернется.

— Велико счастье! Да Коля не подстилка, об которую можно вытирать ноги. Сойдутся, нет ли, — ихнее дело. А малец останется. Ты уж тут нас не суди, Серафима, — как окончательно решенное, еще упорнее заявила Дарья Панкратовна.

Серафима, хоть и тяготившаяся заботами о мальчишке, умом понимала, что его никак нельзя было упускать из-под своей крыши, — все же она рассчитывала склеить жизнь дочери с Николаем.

— На то вы не надейтесь! — отрубила она, шагнув к внуку, но Вася, увернувшись от ее рук, кинулся к другой бабушке, ухватился за юбку и заплакал.

— Иди ко мне, иди, деточка, золотце мое. Бабуля-то Серафима пеленочки твои мыла. Не спамши, не емши доглядала за тобой. Малехонек еще, а подрастешь — так узнаешь, кто родней-то тебе. Иди ко мне, маленький, я вот ну-ка тебе конфетку дам. Во кака конфетка-то! — Серафима вытащила из кармана пиджака нарядную леденцовую палочку.

Для Васи это было, должно быть, сильное искушение — он округлившимися глазенками смотрел на конфетку, видно не зная, как ему поступить. Однако зря мы думаем, что малое дите — глупое; душа ребенка — это ясный день: она не принимает в себя ничего лживого и расчетливого. И, преодолев соблазн ухватить конфетку, а стало быть, и потянуться к бабушке Серафиме, он еще крепче вцепился в юбку бабушки Дарьи.

— Не хочу, не хочу, — проговорил он, всхлипывая.

— Ах, и ребеночка-то, ангела мово ненаглядного, одурманили! — всплеснула руками Серафима; она притворно заплакала. — Внука моего милого, золотце мое ненаглядное, родненького Васятку супрочь меня натравили. Ладно! Все стерплю. Серафима такая — все стерпит. Ох, много на веку перетерпела. Да бог зрит, где правда. И ты, как подрастешь, милый детонька, золотце ненаглядное, узнаешь, какая твоя бабка Серафима. Кака она праведная, многопретерпевшая от злых языков.

— Не скоморошествуй, — остановила ее Дарья Панкратовна, — грех тебе так говорить.

— Видишь, деточка, про пеленочки твои грязные она не поминает, каки я мыла за тобой, а про грех-то как раз упомнила! — проговорила Серафима с причитанием.

— Не трогай сынишку. Я решил его оставить у родителей, — сказал Николай твердо. — Так и будет.

Серафима вертко поворотилась к нему, деланно усмехнулась:

— Вот видишь, и папка против меня. Он, видать, забыл, как я его, вывалянного-то, грязного да пьяного обмывала? Да только не злая я, Коленька: все ж родной ты мне! А ежели позабыл мою доброту к тебе, так и ты оставайся. Нонче добро не помнят.