В родительский дом Кирилл Егорович вернулся окрепший духом и энергичный. Отец хорошо видел это, он только не знал, что же подействовало на сына. Артельная плотницкая работа? Близость к родным дорогам и земле?

— Все, батя, завтра я еду! — сказал Кирилл Егорович.

— Куда? — спросил глухим голосом старик, предугадывая, что он рвался ехать к власти.

— В Москву. Я еще не сломлен. Еще посмотрим!

— Чего ж ты хочешь, сын? — попытал с тревогой и печалью отец.

— Я должен, обязан доказать им, что у меня есть сила и не для прозябания я рожден. Ты ведь сам, помню, гордился мной, батя!

Старик, насупясь и сгорбясь, не смотрел сыну в лицо. Тяжело было Егору Евдокимовичу. Если в тот последний его приезд он говорил: «Мне больно и стыдно», то тогда старик еще надеялся на возрождение сына к лучшему — к человечности. Лелеял он в душе своей такую надежду. Но сейчас он видел полную и окончательную духовную погибель сына. «Духом-то воспрянул не к тому, чтобы поворотиться к людям лицом, — Кирюха рвется к чинам», — тяжело заключил старик.

— Ты ищешь, поганец, власти! — Егор Евдокимович стукнул кулаком по столу, разгневанно смотрел на сына.

— Нет, батя, ты неверно рассудил. Негодяи рано похоронили меня!

Проводив сына, Егор Евдокимович направился к Тишковым, имея тайную надежду на то, что и Иван Иванович, и Степин разуверят его и скажут какие-то хорошие слова о сыне. Иван Иванович понимал, что не праздное любопытство заключал вопрос старого Князева: «Как же вы думаете об нашем Кирилле?» — тут была его душевная болячка.

— Время покажет, — не желая причинять ему еще больших переживаний, ответил Тишков.

Но Степин высказался напрямки, будто обухом топора ударив Князева по голове:

— Зажрался до конца. Кончен твой сынок!

Егор Евдокимович понимал, что это была правда, но родительское, отцовское чувство воспротивилось.

— Тебя зависть взяла, — бросил он, торопливо зашагав к калитке.

За спиной его стыло молчание. Степин сдержался, не ответил ему.

XIII

Самой глубокой людской тайной, неподвластной всеосмысливающему нашему разуму, является истинно любящее сердце. Его порывы и силу невозможно понять трезвым рассудком. Многим демьяновским жителям, таким, как Варвара Парамоновна и Лючевские, показался очень глупым прошлогодний отказ Натальи Тишковой командировочному из Москвы. Отказаться от благ, которые бы она имела, уехав с ним в Москву, от такого подвалившего счастья могла, в их представлении, лишь дура. И людей, думающих так, трудно осуждать, если к тому же учесть нынешнее великое тяготение в перенаселенные, насыщенные современными благами цивилизации города. Наталья сказала тогда: «Выйду только по сердцу». И она не кривила душой. Но еще более люди эти были поражены, когда она сошлась с пастухом Николаем Дичковым. Бабьи языки порядочно посудачили и перемыли все косточки Натальи и пастуха. У этих людей не было сомнения, что непутевый союз развалится при первых же жизненных толчках. Так говорили даже далеко глядевшие вперед Лючевские. Однако время шло, а Наталья не порвала с Дичковым: она еще крепче приросла к семейному гнезду. Более того: она не только свыклась со своей семейной жизнью, но сделалась вполне счастливою. Ее полное и глубокое счастье, а также жизнелюбие, особенно проявившееся после замужества, и приводило в недоумение тех, кто ожидал совершенно иного. Год спустя после замужества Наталья еще более похорошела и приобрела ту ясность во взгляде и в выражении лица, какая возможна у подлинно счастливых женщин. Раньше, когда она жила у родителей, была видна лишь ее внешняя привлекательность, теперь же счастье било из глубины ее чистой и ясной души. И это ее счастье совершенно не могли понять многие демьяновцы.

Чем дольше она жила с Дичковым, тем больше видела те его прекрасные свойства, которые она не могла найти у мужчин, стоявших значительно выше на жизненных ступенях и образованных. Прежде всего Николай был во всем честен и простодушен, как ребенок. А это и являлось, как понимала Наталья, главным свойством каждого человека, делая его духовно красивым и богатым. Муж никогда не обманывал людей — Наталья это хорошо знала. Он не лгал ей ни в чем — ни в большом, ни в малом, и всякий раз, видя подтверждение его честности и совестливости, Наталья испытывала прилив радости и гордости за него. И чем злее пересуживали ее тайно завидовавшие ее счастью люди, тем горделивее становилась она, сокрушая всякие наговоры. Крушились надежды тех (что она уйдет от пастуха), у кого и на сотую долю не было такого счастья, как у Натальи. Николай Дичков, что тоже очень нравилось ей, никого никогда не осуждал и прощал даже тех, кто говорил о нем плохо. Это его свойство души основывалось на чувстве врожденной доброты и на мудрости; он был глубок и восприимчив ко всему ценному, что доводилось узнавать. Наталья не забывала врезавшиеся в ее память слова отца: «Выходи, дочка, за такого человека смело, он-то подороже золота».

Наталья не любила, когда хвалили ее. Она часто говорила о себе: «Я обыкновенная баба, ничуть не лучше других». Иногда она бывала раздражительной, проявляла вспыльчивость, сердитость, но все эти вспышки быстро и бесследно исчезали. Сама Наталья меньше всех находила в себе ангельского, и к таким, без пятен, относилась она настороженно. Она преподавала географию в школе и так же, как и в семейной жизни, находила счастье в своей работе. Людей, с выгодой для себя устраивающихся в жизни, не любила Наталья. Одним из таких пустых, многоречивых и умеющих приспосабливаться к среде был заведующий учебной частью Крутояров. Он пытался ухаживать за Натальей. Плохой преподаватель истории, он был еще хуже как человек, но, умевший ловко плавать по житейским волнам, создал в городке о себе репутацию видного общественного деятеля. Он давал понять Наталье, что немедленно разведется с женой, бросит детей, если та согласится сойтись с ним. Наталья также с тактом дала ему почувствовать, что его надежде никогда не сбыться, но Крутояров все же хранил уверенность в достижении своей цели, так как пастух, по его предположению, должен был опостылеть ей. Несмотря на симпатию к Наталье, Крутояров, однако, продолжал исподволь вредить и компрометировать ее перед педагогами и учениками. Но он поступал чрезвычайно осторожно, и потому его было трудно уличить. В сознании Крутоярова не могла уложиться столь простая истина, что такая привлекательная женщина любила ничтожество и совершенно не замечала его, видного и образованного (о себе думать иначе он не мог), к тому же сослуживца. Он употреблял большие усилия, чтобы понравиться ей: чисто и довольно модно для районного городка одевался, носил яркие галстуки и сорочки, холил свое стареющее лицо, регулярно одеколонился, и в то же время во всей его полной, крупной фигуре была та строгая корректность и подчеркнутая деловитость, которую напускают на себя люди, осознающие вес своего служебного положения.

День был тяжелый, напряженный, и после последнего, шестого урока Наталья сильно устала. В учительской, куда она вошла, сидел один Крутояров, просматривая журнал успеваемости ее класса. Увидев Наталью, завуч незаметно закрыл его газетой, и на лице его появилось одновременно и строгое, и учтиво-внимательное по отношению к ней выражение.

— Как прошел день? — Он улыбнулся, выдвигая стул, чтобы Наталья села рядом с ним.

— Обычно, — строго ответила она, остановившись около другого конца стола и укладывая учебники в свой старенький кожаный портфель.

— Родителей Прялкина вызывали?

— Нет.

— Почему? — Крутояров поднял свои широкие брови, и в его округлившихся глазах Наталья сумела прочитать то его мелкое, ущемленное чувство самолюбия, прикрытое внешней учтивостью, которое он тщательно прятал.

Прялкин, ученик девятого класса, грубил учителям, но Наталья знала тяжелую обстановку дома — у него была мачеха, а отец сильно пил, и потому не считала нужным что-либо предпринимать, чтобы не сделать еще хуже, не травмировать подростка. Крутояров же находил ее метод слишком мягким, могущим нанести урон воспитательной работе; однако он боялся признаться себе, что мелко и подло мстил ей за ее равнодушие к нему.