— Коле Прялкину нелегко живется, и я как классный руководитель не могу допустить, чтобы он убежал из дома, — ответила она независимо и твердо, что всегда раздражало Крутоярова, так как он любил в своих подчиненных почтительность по отношению к старшим по должности.

— Вот как! — сказал Крутояров, заметнее поднимая брови — он считал, что при этом в лице его появлялось выражение значительности, что должно было бы понравиться этой гордячке. — Странная форма воспитания. А вам не кажется, что при такой поблажке Прялкин завтра подожжет школу?

— Он это может сделать, если травить его. Коля Прялкин — цельный и с большими духовными задатками подросток.

Крутояров покачал головой и, заметив, что она собирается уходить, не без иронии с легкой улыбкой спросил:

— Вы теперь, видимо, отправляетесь прогуляться в поле?

Он знал, что Наталья каждый день после уроков уходила встречать мужа со стадом, и старался незаметно уколоть ее.

— А вы, конечно, в руководящие инстанции? — тоже спросила и Наталья, знавшая, что Крутояров по поводу и без повода каждый день направлялся в Дом Советов, имея тайное желание, как она верно знала, получить место директора школы.

Крутояров не подал виду, проглотив эту неприятную ему реплику, и ответил даже с доверительным спокойствием:

— Что же поделать, Наталья Ивановна, — должность! — Он хотел еще раз намекнуть на свои чувства к ней, но Наталья крупными шагами вышла из учительской.

XIV

Крутояров не ошибся: узкой, залитой солнцем тропинкой Наталья направилась в поле — в сторону Сырой балки, где по мелкому березняку и осиннику пестрело видимое от околицы Демьяновска стадо рубцовских коров. Совхозный поселок Рубцово, вытянувшись вдоль Днепра, находился в двух километрах от районного центра. Наталья была благодарна мужу и за то, что при общении с ним она еще сильнее полюбила все живое на земле. Теперь самая невзрачная, вислопузая, старая и комолая Рыжуха казалась ей особенным и прекрасным существом. Все кругом для Натальи имело глубокий и ясный смысл. Она знала, что каждый древесный лист и травяная былка в такой же степени, как и человек, большой он или малый, — все имело свое жизненное назначение и существовало ради самой жизни. Такое открытие она сделала под воздействием того света любви, который согрел ее в совместной жизни с Николаем Дичковым.

Наталья спорым и ровным шагом, отдыхая, шла по тропинке. Личные, мелкие заботы не заслоняли главного смысла жизни. Жизнь, сколь ни запутанная и сложная, была прекрасна и необъятна так же, как бесконечны в пространстве и времени небесные миры. Раньше она не чувствовала с такой полнотой всю прелесть и красоту родных полей. Лишь сейчас она изумилась тому, как много было кругом земли! Природа сделала все, чтобы осчастливить человека. Рожь — ее уже начали местами убирать — радостно золотилась при закатных лучах, высокой стеной желтела кукуруза, светлым разливом стлались местами попорченные пыреем овсы. Особенно радостно и отрадно стало у нее на душе, когда она вышла на льняное поле. Лен всегда был особенно приятен ей. Она вглядывалась в волнующуюся под легким ветерком льняную рябь и все так же споро двигалась по тропинке, изредка нагибаясь и расправляя ту или иную былку. Потемневшие к старости васильки приятно ласкали ее глаза. Вдруг она остановилась, вспомнив сватанье к ней Туманова. Помнила Наталья ту страшную минуту раздумья и колебанья, когда чуть-чуть не решилась уехать с ним. Она никому, даже родителям, не сказала о том своем колебании, но себе-то самой, понятно, не могла лгать. «Убереглась… устояла!» — с облегчением вздохнула Наталья, осознав, что мог принести ей соблазн слишком сладкой и сытой той жизни, о которой так много тогда говорил ей командированный. «В излишестве — великое зло, бойся его!» Эти слова отца, врезавшись ей в память, тоже всплыли сейчас. Глаза ее отыскали сбоку стада маленькую фигуру мужа. Он стоял и издали смотрел на нее. Он был в грубой, полинялой от дождей брезентовой куртке и в кирзовых, со сбитыми каблуками сапогах; серая, с обвислыми краями шляпа защищала его от солнца. Холщовая сумка с грибами и лекарственными травами и берестяной туесок, наполненный малиной и прикрытый лопухом, лежали рядом на земле. Теплая волна нежности прихлынула к сердцу Натальи: каждый день он собирал по такому туеску малины и просил ее не пускать ягоды на варенье, а полакомиться ими, причем сам не притрагивался к ним.

— Опять хлопотал. Вот уж зародился человек! — проговорила Наталья, подходя к мужу и кивнув на туесок в тени под лозовым кустом.

— Сегодня отменно крупная, — он поднял туесок и, отгорнув лопух, показал ей как на подбор ягоды.

— Хоть на выставку! Ты где же их набрал?

— А вон по орешнику, — кивнул Николай на опушку, начинавшуюся сразу от балки.

— Ты хоть обедал-то, Коля? — Наталья покачала головой, заметив, что узелок с едой был почти таким же, как и утром, когда она собрала его.

— Трошки перекусил.

— Ну так и есть! — всплеснула руками Наталья. — И что ты, скажи, за человек?

— Э, Наташа, не серчай. Пустяк. Вон пишут, что объедаться вредно, — Дичков с большой нежностью погладил своей жесткой, огрубевшей ладонью Натальину руку.

— Писаки-то те, Коля, наверняка сытно едят.

Они присели на теплую, ласковую землю; Наталья в блаженстве вытянула ноги, закрыла глаза и тихо засмеялась.

— В школе-то у тебя хорошо? — попытал Николай.

Наталья угадывала в его вопросе тревогу — она ему рассказывала о заигрывании с ней Крутоярова — и, открыв глаза, ясно взглянула ему в лицо, говоря своим взглядом, что ей никто не нужен, кроме него.

— Маленько устала. Есть у меня, Коля, три тяжелых ученика. Особенно Прялкин.

Дичков знал, что они доставляют жене большую неприятность, но он ничем ей не в силах был помочь и переживал за нее больше, чем за собственные дела.

— Что ж ты надумала? — спросил он, закуривая сигарету и осторожно выпуская дым.

— Сумкин ничего. С тем вроде налаживается. А с Прялкиным вовсе худо. Парнишка может натворить бед. Она, Коля, может быть слишком даже большая, эта беда! — И по тяжести вздоха Дичков определил ту большую озабоченность, какая тяготила ее; ему тоже сделалось очень тяжело и пасмурно на минутку.

— Как Рыжуха? — улыбнулась Наталья, оглядывая рассыпавшихся между кустами по еще зеленеющей траве коров.

— Золотей золота! — похвалил Николай. — Отваливает по двадцать литров. Тут, Наташа, с ней стряслась целая история: треснуло копыто, леший его возьми! Ветеринар распорядился просто: сдавать на убой. А я отстоял, взялся лечить травами — по совету твоего отца, — и, бог даст, скоро оно вовсе срастется, копыто. Твой батька — большая голова!

Наталья с доброй улыбкой слушала голос мужа, в котором звучали такие родные ей нотки, и она стала его еще выспрашивать о мелких подробностях, касающихся коров. Она, учительница, образованная женщина, находила для себя много интересного и важного, и Дичков вновь и вновь подивился на свою жену. Раньше у него было твердое мнение, что образованные люди не могут интересоваться столь низкой материей. Наталья опровергала такое его представление о всех очень грамотных, и от этого еще ближе и дороже она была для него.

— Степка ничего? Не страшен?

Степкой звали огромного, как гора, совхозного быка, по общему мнению исключительно свирепого, но который между тем относился с полным расположением духа к пастуху. Дичков кивнул налево, где несколько поодаль от коров возвышалась фигура быка.

— Вот стоит, чертяка! У нас теперь взаимопонимание. Тоже Иван Иваныч научил. Мудрец! Была у меня с быком, с чертом, распря. А теперь мы друзьяки! — Дичков поглядел на низкое солнце. — Пора, Наташа, гнать.

Наталья ждала мужа на дороге — он погнал в совхозный поселок стадо, и уже смеркалось, когда они вошли в городок. Миновав церковь, Наталья свернула в узкий переулок.

— Зайду к Прялкиным. А ты, Коля, ступай домой, я скоро, — сказала она мужу, поправляя на его плече смотанный кнут; подчеркнуто гордой походкой под глазницами окон — знала, что ее пересуживали, — Наталья зашагала по пыльному переулку, свернув к крепкому, с голубыми наличниками дому Прялкиных.