Звонили из Усть-Гремучего. До моего слуха донесся голос Шуры:

— Галинка, немедленно выезжай! Тебя срочно вызывают в управление!.. И еще — медвежонок…

— Что, что с ним? Что с Малышом? Говори же, не тяни!..

— Нет больше Малыша… Сегодня ребята зарыли его на берегу океана…

Телефон умолк, связь прервалась. Я видела, как у Вани вдруг вытянулось лицо. Дрожащей рукой положила трубку на рычажок.

— Я так и знал… — тяжело вздохнул Ваня. — Все это, однако, из-за него… — Он достал из кармана деревянного божка, как-то боязливо посмотрел на него и тут же снова упрятал в карман.

Я невольно вспомнила, как случайно унесла эту деревянную куколку и как потом Ваня дважды ходил на охоту… Мне стало смешно и в то же время горько. Нелепые суеверия вплетались еще в мои беды. «Кровожадны эти камчадальские божки», — подумала я.

Ваня очень тихо сказал:

— Сыбко не горюй, Ивановна… Достану другого… — и взял мою руку в свои теплые широкие ладони.

ГЛАВА XXXIV

К полудню мы с Ваней были уже в Усть-Гремучем. Я вышла на берег океана — что-то новое, до сих пор не виданное было в его облике. Он отливал густой синевой весеннего неба. Сощурив глаза, я смотрела, как шумно пенилась, надвигаясь на берег, темно-фиолетовая волна. Топорки, кося крылом, с жалобным криком носились над пенистыми гребнями. Вода медленно вздымалась, становясь прозрачной, как глыба кристалла. В ней мелькали черные тени маленьких рыбешек и водорослей. Вот высоко взметнулась еще одна огромная волна. Косматый ее загривок вздыбился угрожающе. Затаив дыхание я ждала, когда водяная стена разобьется. Она становилась все выше, словно бросала вызов нашей кошке. Я едва поборола в себе чувство безотчетного страха, которое вскоре утонуло в глухом гуле, в последнем дыхании волны, когда ее бег по глади океана пришел к концу и она обратилась в беспорядочную взбудораженную пену. И уже передо мной был не гремящий вал, а нежный, похожий на веселый смех ребенка, звонкий ломающийся всплеск.

Первый из знакомых, кого мы с Ваней увидели на пирсе в Усть-Гремучем, был Лешка Крылов. Он стоял к нам спиной у носа своего новенького катера в сдвинутой на ухо мичманке и что-то записывал.

— Леха! — крикнула я.

Он оглянулся и весело заулыбался:

— Здорово! Уже прикатили? А я вот… понимаете, сдаю красавца.

— Посему? Тебя сто, сняли? — воскликнул Ваня.

— Э, нет, меня с повышением поздравить надо! А вы и не знаете ничего? Вот друзья! Хорошо, что успели вернуться, а то бы и не застали нас…

— Как это не застали? Куда ж ты собираешься? — спросила я.

— Идем в Корсаков за плавкраном. И знаешь, кто ответственный за перегон?

— Кто?

— Игорь!

— Кто-кто?.. Игорь? Как же он в Корсакове оказался?

— Радиограмма подписана им. Он-то и просил направить меня капитаном. Понимаешь?

Меня обожгла мысль — Игорь рвется сюда!.. Нет вызова — так он другим путем… Лешка тем временем продолжал:

— Я иду капитаном! Такого крана сроду не видел Усть-Гремучий! «Блейхерт»! Соображать надо. Был бы ты дома, — повернулся Лешка к Ване, — тебя б взяли радистом.

— Радистом? — переспросил Ваня. — А сто, разве на плавкране и рация есть?

— Сразу видать, темный человек! — махнул рукой Лешка. — «Рация есть?»! Да там целая радиорубка, помощней всей вашей радиостанции. Понятно?

— А еще кто с вами? — спросила я.

— Боцманом — Шеремет, механиком — твой Валентин.

— Но ведь он не имеет диплома!

— В Корсакове сдаст экстерном на механика-универсала третьего разряда. Батя дал ему в учкомбинат отношеньице. Ты бы, Галина, со своей стороны поговорила с Ерофеевым — у него в Корсакове дружок капитаном порта… Как-никак поддержка.

— Еще чего не хватало, — с нескрываемым раздражением сказала я и тут же поинтересовалась: — А ты-то чего болеешь за Валентина?

— Да как же, ведь он — твой муж…

Ничего не ответив Лешке, я лишь пожала плечами и вздохнула.

Неподалеку работали Степанов, Кириллов и все остальные ребята из бригады грузчиков. Я сразу почувствовала себя дома, среди своих. О Валентине не хотелось думать. Но мысли о нем все равно преследовали меня. «Как же он может сдать на механика третьего разряда, да еще и универсала, когда у него нет даже семилетнего образования? Что-то не то… Булатовские штучки!»

Думая об этом, я подошла к грузчикам.

Матвей возился у стропа — никак не мог завести его под груз. Кириллов легонько оттолкнул его плечом и двумя-тремя ловкими движениями оцепил штабель.

Лебедка заработала, гора досок поплыла в трюм.

Я заметила, какой благодарный взгляд бросил Матвей на Кириллова. Бригадир же, сделав свое дело, как ни в чем не бывало отошел в сторону. Не последовало ни «внушений», ни «прочисток». Просто молча отошел — и все. Меня это удивило. Раньше без подобных «прочисток» не обходилось ни одного дня. Помню, Кириллов то и дело сверлил серовато-стальными, навыкате глазами Матвея. А тот, морщась, не выдерживая пронзительного, сурового взгляда Кириллова, почешет затылок и отворачивается. Не мог он переносить эти молчаливые «внушения», тяжело вздохнув, старался в таких случаях работать остервенело, как будто бился с нечистой силой, чтоб не придирались. При этом курил одну папиросу за другой и, как мне казалось, клял в себе того до убожества жалкого неудачника, который уживался в его душе с другим человеком — работягой и настоящим парнем.

В последнее время Матвей, чтобы избежать осуждающих взглядов бригадира, работал с какой-то невероятной одержимостью, не хуже Степанова или Шеремета, но равным среди других членов бригады все же себя не считал. Он не раз признавался мне в этом. Вероятно, Матвей догадывался, что его доля в бригадной выработке достигалась бесхитростной, грубой физической силой, и только. Труд же остальных членов бригады озарялся не известным Матвею сдержанным внутренним светом, похожим на свет огня в горне.

Какая страсть раздувала этот огонь — Матвей не понимал. Он не мог понять этого, как не мог понять и отношения ребят к нему. Он прятал душу свою перед в ими за семью замками, хотя грузчики, судя по всему, относились к нему теперь не плохо.

Вот и сейчас Матвей, обливаясь потом, снова пытался затянуть строп под доски, но у него не получалось. Рядом вдруг выросла тень. Матвей хотел было повернуться, но неожиданно на его плечо легла широкая ладонь Покровского-Дубровского. Сутулая спина Матвея разогнулась, и он хмуро бросил:

— Как-нибудь сам зацеплю, в помощниках не нуждаюсь…

— Эх ты, тяпа-ляпа, шапка набекрень. Между прочим, сходи-ка в обогревалку да забери свои яблоки…

— Я их там не оставлял!

— Не оставлял, так тебе оставили. Бригадир на всех купил ящик, вот и поделил. Иди, не ерепенься…

Матвей недоуменно посмотрел на Виктора.

— Чего уставился, иди… — И, достав из кармана сочное красное яблоко, впился в него зубами. Достал еще одно и протянул мне: — Галина Ивановна, отведайте…

Матвей обтер руки о спецовку и пошел в обогревалку. Вместо него на застропку встал Виктор.

Минут через десять Матвей вернулся. Он с наслаждением грыз молодыми зубами сочное яблоко. Предложил было одному, другому грузчику. Ребята отказывались — у них были свои. А я, чтобы не обидеть парня, взяла одно.

Принимая яблоко, я подумала о Матвее. Все мы на первых порах, как только человек вышел из беды, стараемся помочь ему, подпираем плечом. А дальше?.. Что же дальше? Люди могут пособить, поддержать. Но каждый из таких, как Матвей, в конце концов сам должен схватиться со своим недугом, сам должен ломать черту рога. Личность, по-моему, обязана искать и находить себя и в ответ платить людям достойно. Иной же человек, наоборот, только и знай тянет других за руки, канючит у них уйму забот о себе, сам же не дает ни на полушку. Меня почему-то охватило беспокойство за Виктора, припомнились его нервозность, метания, горячка. Не опоздать бы вовремя подать руку вот такому, как он, пока совсем не отчаялся, увидеть в нем человека, иначе…