Я поинтересовалась:

— А как же с теми коносаментами?

— Разберемся, деньги порт заплатит. Я уже написал извещение — дело теперь за предъявлением иска.

— Интересно, как на это посмотрит Булатов?

— Грозится и меня и Дудакова выгнать…

— А вы?

— Что ж я?.. Я действовал, как подсказывали мне совесть и закон.

Узнав, когда отходит катер, я забежала домой, переоделась, взяла небольшой чемоданчик, потрепала за курчавую шерсть Малыша. Он, будто чувствуя, что я уезжаю, прижался к моим ногам, пока я предупреждала бабушку, что отбываю на четыре дня, и объясняла, чем кормить Малыша. Валентину — его дома не было — не написала ни слова. Зачем?..

У причала, откуда должен был отойти речной трамвай, я увидела Ваню Толмана.

— Ты куда это собрался? — улыбнулась я.

— К сестре на Пристань. Огород надо помоць вскопать. Полусил отгульные дни, вот и еду. Давно, однако, не виделись.

— И я туда же.

— Знасит, вместе. А вы зацем?

— Я — в командировку.

— Однако, совсем хоросо! — весело сказал Ваня. — Рецку показу, однако.

Вскоре мы отчалили. Катер медленно пробирался вверх по Гремучей, унося меня все дальше и дальше от неурядиц и треволнений последних дней. Река настойчиво сдерживала ход катера упругой уздой течения. С волнением смотрела я на берега реки, потому что ни разу еще не побывала в верховьях. Сначала с океана тянуло ледяным ветром, потом, как только река начала петлять в отрогах сопок, стало тише. На берегу океана ветлы еще оголенные, а здесь уже опушились. Вовсю греет солнце. Чем дальше мы шли, тем больше мелькало зеленых пятен — по лугам рос пырей, развертывала листья черемуха. Наперерез нашему катеру из камышей взлетали непуганые утки, садились рядом на воду. Вот плюхнулся влево от катера гусь-гагара, озорно нырнул в воду и вскоре появился метрах в пяти от нас на бурлящей волне. Когда катер выруливал на крутом повороте реки, я залюбовалась донными завихрениями, или, как у нас их называют, майнами. А как только свернули влево, увидели идущий навстречу нам с верховья буксир с баржей — на ней горы свежей клепки, загорелые девчата что-то кричали нам, смеялись. Ветер подул ласковый, теплый, он как-то по-собачьи лизал наши замерзшие лица.

Едва скрылась баржа, как справа, из-за утеса, показался грозный вулкан Шивелуч. Ваня подошел ко мне, стал рядом у фальшборта.

— Кое-кто пугает Камсяткой — сыбко холодно, мол. Однако, неправда это. Не верьте никому. Сопки хотя и в снегу, а сердце у насей Камсятки горяцее, и любит она людий тозе с горяцими сердцами. Вы поймите, Ивановна, орла в инкубаторе не вырастить. Верно ведь? Посмотрите, какие девсята на барже! А река наса, однако, чем не река? Эх, добраться бы нам с вами до Тумрокской пади! Рыбы там как в бочке, лебеди непуганые. Сибко хороса река! Вот возьмем отпуск вместе — все показу!

Да, для Вани все здесь, в долине, родное, любимое, о чем бы он ни говорил: и о том, как в тундре каюрил, и как приходилось в мороз спать на снегу вместе с ездовыми собаками, и как они, лежа на тебе, дружески согревали своим теплом. Разве забудешь когда-нибудь это верное собачье тепло? Ваня рассказывал о том, как над багряными сугробами поутру встают, мерцают желтым и красным огнем ложные солнца — одно посередине, а два, словно уши, по сторонам. Разберись попробуй, какое из них настоящее, а какое шайтан подослал для потехи.

— Ивановна, собака умный зверь, ой умный! Совесть есть, душа есть. Помню, ушел мой отец рыбачить на Командоры. Дело было осенью. Всю зиму проработал он на островах. Собаки сыбко скучали о нем. А когда весной должен был подойти первый пароход с Беринга, они — еще и судна не видно было — побежали к океану и такой истошный подняли вой — прямо душу выворачивало. Стосковались…

Слушая Ваню, я почему-то вспомнила, как зашел он ко мне после охоты, достал из-за пазухи Малыша и сказал: «Любите, не обизайте, хоросый друг будет!»

Ваня и Валентин — какие они разные!.. Одному судьба отвалила полной мерой доброты и сердечности, другого совсем обнесла своими щедротами. А Игорь! Как переживал он, когда я попала в беду, под Новый год… А Валентин даже и не спросил, что со мной было за время его отсутствия…

Мне, после вчерашней ссоры с ним, отрадно было стоять сейчас с Ваней — боль немного притуплялась; отрадно было впервые видеть чудесный край. Ведь кроме Усть-Гремучего и океана я нигде на Камчатке не была еще.

Идем уже несколько часов, а белый Шивелуч все так же рядом с нами. Кажется, рукой подать, а ведь до него семьдесят километров! Слева, упрятанный в облака, вознесся к небу Ключевской вулкан. Берега становятся все зеленей и зеленей. Тишина. Река зеркальна. Тайга и заснеженный Ключевской вулкан перевернуты вверх ногами перед носом нашего катера. Даже жалко, как он ломает, вспарывает форштевнем утреннюю свежесть. А вот и Пристань — рай земной, теплынь! Босые мальчишки бегают по песку. Тополя и черемухи совсем зеленые. Остов строящейся деревянной баржи на стапелях, горы свежей, пахнущей лесом клепки… А вот и Ключевская сопка. Облака развеяло и — не могу объяснить, что за картина открылась перед нами!.. Бог мой, какая красота! Стоит этакий великан пятикилометровой высоты, покуривает белесым дымком, царственно грозный, молодцеватый, ослепительно сверкает на солнце заснеженным оплечьем. Снег чистый-чистый…

Катер пришвартовался к берегу. Мы сошли на дебаркадер. Я увидела в руках Вани небольшое растеньице.

— Ваня, что это у тебя?

— Цветок, каскара. На Командорах растет. Всегда зеленый, ни ветер ему, ни снег не страсны. В июле белым цветет…

Я смотрела на Ваню, и он сам казался мне чем-то похожим на этот вечнозеленый цветок кашкару. Растет в снегу и верит, что будет, обязательно будет и солнце, и тепло, и пора цветения… Я вспомнила и девчат с баржи — загорелых, кричащих нам вслед что-то веселое. Может, эти девчата — прямые потомки «камчатского Ермака» Атласова. Во всяком случае, здесь живут смелые, сильные люди.

Не знаю почему, но мне вдруг очень захотелось оказаться вместе с этими девчатами на барже, проплыть с ними по всей Гремучей, увидеть голубую реку Николку, побывать на теплых нерестовых озерах, полюбоваться лебедями…

Но, сойдя на берег, я сразу попала в водоворот шумной обыденной жизни, и это желание сразу как-то отошло на второй план.

В деревообделочном комбинате мне пошли навстречу, согласились отправить груз вне очереди. Я помогла оформить погрузочные ордера, сама заполнила коносаменты, подсчитала тариф, потом проинструктировала наших работников на пристани, как правильно определить плату за перевозку груза по реке, и на третий день стала собираться домой.

Домой… Признаться, меня совсем туда не тянуло. Раза три я говорила из Пристанской гостиницы по телефону с Кущем.

В Усть-Гремучем ничего нового не было. Правда, Валентин будто бы собирался на перегон плавкрана из Корсакова к нам. Что ж, пожалуй, будет лучше, если он уедет.

Я за эти три дня твердо решила порвать с ним. Жить вместе мы все равно не сможем — чужие друг другу люди мы.

Трамвай отходит завтра утром. На реке, в пути, я снова немного забудусь.

Я смотрела из окна гостиничного номера на склоны заречных сопок, покрытых каменной березой. Верхушки берез дымчато зеленели.

Цепочка гусей летела на север.

Вдали маячила шапка Шивелуча.

Первозданная красота долины волновала меня. Говорят, бесподобны Альпы. Не знаю, может быть, это и так. Но того, что я видела по берегам Гремучей, раньше я нигде не встречала. Голубые тени сопок, молодая, нежная зелень, грустная, светлая мелодия Шопена, доносившаяся откуда-то с реки, — все это находило в моей душе отклик, причиняло щемящую боль. Первая, трудная моя весна… Где же оно, мое счастье?

Раздумья мои прервал стук в дверь. Кто-то робко приоткрыл ее.

— Простите, вас зовут к телефону, — сказала уборщица гостиницы тетя Поля.

Я вышла в коридор. В дверях столкнулась с Ваней. Он спешил ко мне.

— Пошли! — увлекла я его за собой, и мы понеслись по коридору.