— Мне кажется, у вас неприятности. Вы попали в какую-то дурацкую историю, — в ее голосе послышалась надежда.

И почему-то ему не захотелось эту надежду умерщвлять.

— Похоже.

— Я могу вам еще чем-нибудь помочь?

— Я позвоню.

— Подождите, — почти вскрикнула она. — Пожалуйста, будьте осторожны. Эта девочка… Думайте обо мне что хотите: пусть я вздорная, пусть злая, но эта девочка совсем не такая, какой вам кажется. Вы сказали, она и мухи не обидит? Не знаю, насколько вы слепы, но эта девочка жестока. У нее нет сердца. Женщины такими бывают редко. Да и то лишь те, которых жизнь изрядно потрепала. А она такая молоденькая…

— Вера, я… — он сдержал себя и ответил спокойно, — я приму во внимание ваши слова.

— Берегите себя! — еще раз попросила она и повесила трубку.

Когда Воронцов добрался до дома, Лия спала. Он не стал ее будить, несмотря на то, что нетерпение впивалось в его душу всеми четырьмя лапами и двадцатью когтями. Теперь во что бы то ни стало нужно было попасть к ней домой и хорошенько все осмотреть. Кроме того, нужно было ненавязчиво устроить ей допрос относительно Шмарина. Он совершил большую ошибку, не сделав этого раньше. Щадя чувства Лии, он допустил промах, который в любой момент мог обернуться трагедией.

Но сегодня можно спать спокойно. Он дома. Она — рядом. И значит, ничего не может случиться. А завтра с утра они обязательно поедут к ней.

Он легко уговорил себя отложить все до завтра и лег в постель. Поворочался с боку на бок часа два, прежде чем понял, что чувствует себя не как человек, пытающийся заснуть, а как спринтер, стоящий на старте в ожидании сигнала. Сна не было ни в одном глазу. Он обнял Лию, подумал о том, какая она славная. И тут же на ум пришли слова Веры: «У нее нет сердца». Слова возмущали, и он снова не спал, обдумывая, чем вызвано такое странное отношение Веры к Лие.

Как он ни пытался составить психологический портрет своей бывшей домработницы, ничего не получалось. То казалось, что она просто-напросто неприятная особа, ко всему миру относящаяся, поджав губы. Она драила его дом до блеска, не оставляя нигде ни пылиночки, и, может быть, к людям относилась точно так же — выискивала грязь и темные пятна. Если так, то она из тех, кто ищет в чужом глазу соринку, а в собственном не видит бревна.

Его бы вполне устроил такой портрет Веры, если бы она не дежурила ночь напролет возле окна по его просьбе, если бы отказалась помочь им с Лией. И вот тут-то она ставила Воронцова в тупик. Он смотрел на спящую Лию, думал о Вере и никак не мог решить, в чем тут загадка. Холодный ум подсказывал ему, что кто-то из них не прав. Либо он, либо Вера. Но дальше идти не решался. Потому что о Вере Воронцов мог думать спокойно, а о Лие не мог. Даже спящая она вызывала у него необыкновенную нежность, а значит, о чем бы связанном с Лией он не думал, он будет судить предвзято.

Часов в шесть утра, устав от собственных мыслей, Николай уснул. Сны его были тревожными, без сюжета и образов. Только несносное чувство близкой опасности витало в пустом пространстве его снов…

24

22 декабря 2000 года. Москва

По дороге домой Галина Ивановна с Аней заехали в большой универсам, накупили продуктов, чтобы отметить сегодняшнее событие и чтобы Синицыным хватило на первое время, когда они приедут на Селигер.

Павел Антонович жадно высматривал в окно машину и, как только джип припарковался у подъезда, покатил в коридор. Он почти оттолкнул Анюту и схватил Галину за руку, от чего та чуть не выронила свертки.

— Пойдем ко мне, — он требовательно потянул ее в свой кабинет.

Галина протянула свертки подоспевшей Ане, разделась и направилась за Синицыным.

— Где она? — спросил он, как только Галина закрыла за собой дверь.

— Паша, не волнуйся, все в полном порядке, — улыбнулась Галина и, порывшись в сумке, протянула ему пластиковую карточку и конверт.

— Что за новшества дурацкие в этих банках, — взгляд Павла Антоновича бегал по стенам и по потолку, задерживаясь на полках с книгами.

— Ее не нужно прятать, — подсказала Галина. — В конверте пин-код. Без него она деньги не снимет. Достаточно запомнить его и уничтожить конверт. Ты еще полагаешься на свою память?

Синицын кивнул и попросил Галину выйти. Она наклонилась, поцеловала его в висок и сказала:

— Без твоего позволения я решила устроить маленькое застолье. Не возражаешь?

— Да, да, конечно, — Синицын явно думал о своем.

— Ну тогда я пойду накрывать на стол.

— Да, да…

Через четверть часа небольшой импровизированный стол стоял посреди гостиной и Павел Антонович лично откупоривал для женщин шампанское.

— Вы даже не представляете, как мне хочется позабыть, что я болен. Сегодня я впервые чувствую себя немного лучше.

— А тебе можно шампанское? — заботливо поинтересовалась Галина.

— Мне теперь все можно, — отмахнулся Павел Антонович.

Он разлил шампанское по высоким тонким фужерам и высоко поднял свой:

— Хочу выпить за мою молодую жену, которая украсила последние дни моей жизни и которая, надеюсь, закроет мне глаза и будет вспоминать меня всю жизнь с большой благодарностью…

Он не договорил. Слезы выступили у него из глаз. «Ну и сказал! — подумала Галина. — За такие деньги любой бы испытывал благодарность всю оставшуюся жизнь. Интересно, о чем сейчас думает наша молодая женушка?» Она перевела взгляд на Аню и обомлела. Девушка смотрела в глаза Синицыну и тихо плакала. По ее щеке ползла самая натуральная крокодилья слеза. Галина присмотрелась получше: неужели она всерьез? Неужели не притворяется? Но Аня плакала совершенно натурально, и что самое смешное, было похоже, что именно слова Павла Антоновича вызвали ее слезы. «Дурдом!» — решила Галина, опустошая свой бокал.

После короткого, но насыщенного слезами и тостами застолья, во время которого Галина периодически глубоко вздыхала и делала вид, что смахивает из уголков глаз мелкие слезинки, Павел Антонович отправился поспать.

— Мне сегодня действительно лучше! — говорил он. — Боли совсем нет. Пойду отдохну перед дорогой, а вы, девочки, соберите вещи. Все время хочу спросить тебя, Галя, ты что, всю жизнь собралась ходить в этой дурацкой чалме?

Аня невежливо хихикнула, а Галина Ивановна, потупившись, пробормотала:

— Павел, ты ставишь меня в неловкое положение. Мне в парикмахерской волосы спалили. Не могу же я…

Голос ее дрогнул, и Павел Антонович махнул рукой:

— Конечно, тогда лучше так, извини меня, дурака. Поехал в койку.

И с этими словами он покатил в спальню.

— Он говорит, что ему лучше. Неужели это правда? — шепотом спросила Аню Галина.

— Нет. Это наступает заключительный период, когда человек даже боль перестает чувствовать. Недолго ему осталось. — И она снова смахнула самую настоящую слезу.

На этот раз Галина смотрела на Аню в упор и все равно не заметила ни грана фальши.

— Давай собираться, — предложила она.

— Ты поедешь с нами?

— Боже упаси. У меня внучка на руках. Не могу же я ее одну оставить…

Во второй половине дня, когда снег наконец прекратился, а солнце выплыло из-за туч, Галина помогала Павлу Антоновичу спускаться по ступенькам, а Аня тащила следом складное инвалидное кресло. Усаживались в машину непростительно долго, из окон дома глазели досужие старушки. Заметив их, Галина Ивановна упросила подбросить ее до ближайшей станции метро.

У входа в метро Аня притормозила, и Павел Антонович велел ей выйти и погулять у машины несколько минут.

— Прощай, — тяжело повернулся он к Галине, сидевшей сзади. — Вряд ли мы с тобой увидимся в следующем году.

— Паша, — она схватила его руку и сжала, — не говори так…

— Хотел бы, — усмехнулся Павел Антонович, — да чувствую — близится мой срок. Присматривай за моей птахой полоумной, не дай пропасть…

Галина все сжимала его руку и всеми силами призывала слезы, но глаза ее были сухи, а на сердце — весело, что было совсем уж непростительно. А потому она прикрыла глаза ладонью, ткнулась Павлу Антоновичу в плечо и быстро выскочила из машины. Когда они поехали, стояла на тротуаре и махала вслед джипу до тех пор, пока прохожие не стали смотреть на нее с недоумением. «Я еще успею на самолет», — весело подумала она, заметив, как от метро ей навстречу шагает Глеб.