Вы сообщаете мне, что скоро прибудет маркиз Лондондерри, что обо мне справлялся герцог Веллингтон, что за мной присылал г‑н Каннинг; леди Джерси ждет меня к обеду вместе с г‑ном Брумом; леди Гвидир зовет в Оперу и надеется увидеть меня в своей ложе в десять вечера; леди Мэнсфилд просит почтить своим присутствием ночное празднество в Элмекской зале *.

Помилуйте! куда мне деваться? кто освободит меня? кто избавит от этих преследований? Где вы, золотые дни моей нищеты и одиночества! Где вы, товарищи по изгнанию? Ко мне, старые друзья, делившие со мной походную кровать и соломенный тюфяк, пойдем в палисадник дрянного деревенского кабачка, сядем на деревянную скамью, выпьем по чашке скверного чая, вспомним наши безумные надежды и неблагодарную родину, поговорим о наших горестях, поищем средство помочь друг другу, поддержать кого-нибудь из родных, еще более нуждающегося, чем мы сами.

Вот что я испытывал, вот о чем думал в первые дни своего лондонского посольства. От грусти, которая одолевает меня дома, я излечиваюсь лишь в Кенсингтонском парке, где упиваюсь грустью менее гнетущей. Парк этот нимало не меняется, в чем я лишний раз убедился в 1843 году; только деревья поднимаются все выше; парк так же безлюден, и птицы спокойно вьют в нем гнезда. Некогда по его аллеям гуляла прекраснейшая из француженок, г‑жа Рекамье, в сопровождении толпы поклонников; теперь же парк этот вышел из моды. Я любил смотреть с пустынных кенсингтонских лужаек, как лошади мчат через Гайд-парк коляски светских щеголей, среди которых ехало в 1822 году и мое пустое тильбюри, меж тем как в бытность свою бедным эмигрантом я брел пешком по аллее, где читал свой требник изгнанный из отечества исповедник.

Здесь, в Кенсингтонском парке, я обдумывал «Исторический опыт»; здесь перечитывал дневник моих заморских странствий и почерпнул оттуда историю любви Атала; здесь же, в этом парке, куда я возвращался после блужданий по бескрайним полям, под низким, белесым и словно источающим полярный свет небом, набросал я карандашом первые страницы, посвященные страстям Рене. По ночам урожай моих дневных мечтаний пополнял рукописи «Исторического опыта» и «Натчезов». Я работал над обоими сочинениями разом, хотя мне часто не хватало денег на бумагу, а листы ее, за неимением ниток, я скреплял деревянными щепками, отломанными от чердачных балок.

Эти места, где меня впервые посетило вдохновение, имеют надо мною непреходящую власть; они озаряют настоящее мягким отсветом воспоминаний: я чувствую желание вновь взяться за перо. Сколько времени уходит зря в посольствах! Здесь, как и в Берлине, я имею досуг продолжать свои «Записки» — здание, которое я возвожу на обломках и развалинах. Мои лондонские секретари рвутся по утрам на пикники, а по вечерам на балы; в добрый час! Слуги — Питер, Валентин, Льюис — в свой черед отправляются в кабачок, а служанки — Роза, Пегги, Мария — на прогулку по городу; превосходно!

Мне вручают ключ от входной двери: г‑н посол остается сторожить собственный дом; если постучат, он откроет. Все ушли; я один: займемся делом.

Двадцать два года назад, как я уже сказал, я набрасывал в Лондоне «Натчезов» и «Атала»; в своих «Записках» я как раз дошел до своих американских странствий: одно к одному. Минуем мысленно эти двадцать два года, и в самом деле миновавшие в моей жизни, и отправимся в леса Нового Света; рассказ о моем посольстве с Божьей помощью последует в свое время; если мне удастся задержаться здесь на несколько месяцев, у меня достанет времени, чтобы добраться от Ниагарского водопада до армии принцев в Германии и от армии принцев до предоставившей мне убежище Англии. Посол французского короля расскажет историю французского эмигранта в том самом месте, где он жил изгнанником.

Предыдущая книга заканчивается моим отплытием из Сен-Мало. Вскоре мы прошли Ламанш, и сильное волнение на западе возвестило, что мы в Атлантике.

Людям, которые никогда не путешествовали на корабле, трудно представить себе чувства человека, который плывет в открытом море и видит со всех сторон лишь мрачный лик бездны. Отсутствие земли сообщает опасной жизни моряка независимость; человеческие привязанности остаются на берегу; в пути от покинутого мира к миру искомому у людей не остается иной любви и иной родины, кроме стихии, несущей их на своих волнах: ни обязанностей, ни визитов, ни газет, ни политики. Даже язык моряков — не обычный язык: это язык, на котором изъясняются океан и небо, штиль и буря. Вы живете в мире воды среди существ, ни платьем, ни вкусами, ни манерами, ни лицом не похожих на жителей материка: их отличает суровость морского волка и легкость птицы; заботы общества не отражаются на их челе; пересекающие его морщины похожи на складки спущенного паруса; их, как и волны, прокладывают не столько годы, сколько северный¹ ветер.

Кожа у моряков просоленная, красная, дубленая; она подобна поверхности рифа, о которую бьется волна.

Матросы обожают свой корабль; расставаясь с ним, они плачут от горя, встречаясь — от нежности. Они не могут жить с семьей; сколько бы они ни клялись, что останутся на берегу, им не излечиться от страсти к морю, как юноше не вырваться из объятий пылкой и неверной любовницы.

В доках Лондона и Плимута нередко можно встретить sailors[53], родившихся на корабле: с самого детства и до старости они не ступали на берег; зрители мира, от них далекого, они видели землю лишь с борта своей плавучей колыбели! В этой жизни, протекающей на крошечном клочке пространства, под облаками и над безднами, все оживает для моряка: он питает привязанность к якорю, парусу, мачте, пушке, и каждый из этих предметов имеет в его глазах свою историю.

Парус порвался у берегов Лабрадора; мастер поставил на нем вот эту заплату.

Якорь спас корабль, когда другие якоря не могли его удержать, и он лег в дрейф среди коралловых рифов у Сандвичевых островов.

Мачта сломалась от ветра у мыса Доброй Надежды; она была из цельного бревна; теперь она состоит из двух колен и сделалась гораздо крепче.

Пушку — одну-единственную — не сняли с лафета во время сражения в Чесапикском заливе.

Самые интересные новости для моряка — корабельные: только что бросили лаг; корабль плывет со скоростью десять узлов.

Полдень, небо ясное, измерили угол склонения солнца: мы находимся на такой-то широте.

Определено местонахождение судна: мы прошли столько-то миль.

Стрелка отклонилась на столько-то градусов: мы плывем на север.

Песок в склянках сыплется медленно: будет дождь.

В кильватере показались буревестники: жди ненастья.

На юге видны летающие рыбы: скоро распогодится.

На западе в тучах наметился просвет: завтра ветер будет дуть с той стороны, где синеет эта прогалина.

Вода изменила цвет; в ней плавают бревна и водоросли; кругом множество чаек и уток; какая-то пташка села на реи: надо повернуть в открытое море, ибо земля близка, а ночью причаливать трудно.

В клетке заперт общий любимец — «священный» петух, которому суждено жить дольше других: он знаменит тем, что пел во время боя, словно на ферме, среди кур. В трюме живет кот: зеленоватая полосатая шкурка, облезлый хвост, усы торчком: он крепко стоит на лапах, не боясь ни килевой, ни бортовой качки; он дважды совершил кругосветное плавание и во время крушения спасся на бочке. Юнги угощают петуха кусочком бисквита, намоченным в вине, а коту дозволено, буде ему того захочется, спать на шубе помощника капитана.

Старый моряк похож на старого пахаря. Правда, труды их различны: матрос вел кочевую жизнь, пахарь никогда не покидал своего поля, но оба они ищут путь по звездам, один — бороздя моря и океаны, другой — бороздя пашню. Одному предсказывают судьбу жаворонок, малиновка, соловей, другому — буревестник, кулик, зимородок. Вечером один укрывается в каюте, другой — в хижине, и оба спокойно спят в хрупких жилищах, сотрясаемых бурей.